Ричард Олдингтон - Стивенсон. Портрет бунтаря
Так сказать, официальной целью странствий на осле было знакомство с Севеннами, родиной и местом партизанских боев стойких гугенотов, которые противостояли Людовику XIV, отменившему Нантский эдикт и тем нарушившему королевское слово своего деда, и доставляли достаточно хлопот маршалу Франции и всей регулярной армии. Родство гугенотов с шотландскими ковенантерами сразу бросается в глаза, но была между ними и разница. Спору нет, и ковенантерам и камизарам[77] была присуща «безграничная вера в бога», но «шотландцев терзали мрачные мысли об аде», а протестантов Севенн вдохновляли «светлые видения». Они упорно сражались и убивали своих врагов, но делали это «с чистой совестью» и, когда слышали пение псалмов, ощущали «восторженный порыв» и «пылкое воодушевление». Как объяснить это различие, естественно интересовавшее Стивенсона, который все еще не мог без содрогания вспоминать рассказы Камми про ковенантеров? Сам Стивенсон считал, что причиной его был другой климат и другая природа, а, возможно, также другая раса и другая культура — с некоторых горных вершин в Севеннах видно Средиземное море, по которому плавал Улисс.
Конечно, Стивенсон предпринял это путешествие не без задней мысли. «Из него должна выйти еще одна книга», — писал Луис матери. Но, не считая того, что он оживил память о камизарах и для контраста посетил монастырь траппистов,[78] поездка, судя по всему, была неудачной. Он начал ее поздно осенью, путь его пролегал большей частью по унылым местам, останавливаться приходилось в полудиких деревеньках. Лупе не умел управляться с ослом и не знал, как приспособить поклажу так, чтобы не мучить несчастное животное, пока крестьяне не сжалились и не научили его. Он истратил «восемьдесят фунтов и две кружки пива» на спальный мешок, которым воспользовался всего несколько раз. Вновь мы становимся свидетелями того, как умелый очеркист, а главное — стилист создает прелестную книгу на основе пустячных встреч и не очень интересных событий. Прелесть ее — в мелких деталях, как, например, в рассказе о «батюшке Адаме», который продал ему ослицу и утверждал, будто так ее холил и нежил, что кормил белым хлебом в то время, как сам ел грубый черный хлеб. «Он славился в деревне тем, — добавляет Стивенсон, — что плохо обращался со своей ослицей; и все же, расставаясь с ней, он обронил настоящую слезу, оставившую на его щеке чистую дорожку».
Стивенсон утверждает, будто в «Странствиях с ослом» множество любовных «посланий», предназначенных далекой Фэнни. Я, вероятно, очень тупой человек и не вижу, чтобы их было так уж много. Говоря о том, что не может бить Модестину, Луис тут же добавляет: «Совесть не позволяет мне поднять руку на особу женского пола, тут я истинный англичанин». Так ли уж было необходимо успокаивать Фэнни на этот счет? И что нового о Луисе она узнала, прочитав о том, в какое он пришел замешательство, когда ему пришлось в захолустной гостинице делить номер с бондарем и его женой? Вечерней порой после целого дня пути под дождем мысли его «стали обращаться к ужину и горящему камельку», а побывав в мужском монастыре, он рассуждает о том, что «искусства и науки, и веселье в кругу мужчин… покидаются без сожаления ради чьих-то прекрасных глаз и ласкового голоса». Последняя фраза, конечно, предназначается определенному адресату, но, пока читатель дошел до нее, он прочитал уже полкнижки и вновь долго и напрасно будет искать «послание», хотя бы такое туманное, как фраза о том, что человек достиг блаженства, если нашел «ту», перед которой может не таясь открыть свое сердце. И это все. Только уже в самом конце книги Луис пишет, что услышал женское пение и ему захотелось отозваться.
«Что бы я мог сказать? Немного и вместе с тем все, чего просит сердце. Я сказал бы о том, как судьба дает, а потом отнимает, и позволяет любящим соединиться только затем, чтобы вновь раскидать их по дальним странам, о том, что любовь — это великий талисман, превращающий, землю в сад, и что «надежда, которая приходит ко всем», нетленна; она сильнее случайностей жизни, сильнее смерти и простирает трепещущие руки даже из могилы».
Приятный комплимент для любой женщины, и, когда Фэнни прочитала эти строки, она, несомненно, была довольна. Только автор попал к ней, вероятно, раньше, чем книга.
7
Фэнни уехала, и с каждым месяцем нетерпение и недовольство Стивенсона все росли. Главной целью его поездки в Севенны было, конечно, собрать материал для новой книги, но им руководило и еще одно желание — убить время; недаром после возвращения из Франции он беспрестанно курсирует между Лондоном и Шотландией. Разумеется, он работал, но часть его труда была потрачена почти впустую — когда они вместе с Хенли писали пьесу о Диконе Броуди. Все пьесы, созданные в соавторстве с Хенли, были в финансовом отношении химерой, и приходится лишь сожалеть, что Стивенсон расходовал на это время и силы, которые могли найти куда лучшее применение. Бесспорно, тогда, как и сейчас, пьесы были наиболее выгодным литературным жанром, если — и это «если» очень важно — ваши пьесы пользовались успехом, а для этого нужен был особый талант, которым не обладали ни Хенли, ни Стивенсон. Тут нельзя винить одного Хенли — в более поздние годы к драматургии Луиса не менее упорно толкала Фэнни. Это, пожалуй, показывает нам, что ее непогрешимые, как считалось, суждения были не так уж непогрешимы, и интересовалась она не столько славой, сколько деньгами.
Дикон Броуди, главный персонаж одноименной пьесы, оказавшейся несостоятельной и как произведение искусства, и как средство заработать деньги (сейчас ее просто невозможно читать), был реальной фигурой, еще в детстве поразившей воображение Роберта Луиса: днем — столяр-краснодеревщик, респектабельный житель Эдинбурга, ночью — вор-взломщик. Легенда о нем пришлась по сердцу «романтику» Стивенсону, мечтавшему о том, чтобы среди его предков был Роб-Рой Мак Грегор, и добившемуся самого большого успеха у читателей своей притчей о Джекиле и Хайде. Быть может, в личности самого Стивенсона таилось нечто двойственное? Это, конечно, объяснило бы интерес Роберта Луиса к подобной теме, не остывший до конца его дней, но такое предположение может слишком далеко нас завести. В двойной жизни Стивенсона, если вообще можно так ее назвать, больше всего было «игры». (Он мог, например, как это было в 1879 году, вслед за визитом в Бокс-Хилл к маститому Джорджу Мередиту, бродить по улицам Лондона в каких-то невообразимых лохмотьях, надеясь, что его примут за бродягу и арестуют. Почему он так к этому стремился, непонятно, ведь, когда его на самом деле арестовали во Франции за «бродяжничество», это вовсе ему не понравилось.) И каковы бы ни были любовные связи Стивенсона до того, как он встретил Фэнни — по крайней мере, о трех можно, по-видимому, говорить наверняка, — трудно поверить, будто после ее отъезда он «приударял» за двумя женщинами сразу (одну якобы звали Маргарет Стивенсон), которые, встретившись в Суонстоне, вцепились друг другу в волосы. Стивенсону, терзаемому беспокойством за Фэнни и их будущее, мало подходила роль донжуана-любителя. Возможно, я несправедлив, но не могу отделаться от чувства, что большинство приписываемых Луису Стивенсону похождений было в духе не столько графа Альмавивы, сколько Леона Вертеллини, героя «Провидения и гитары».[79] И все же Д. А. Стюарт намекает, будто слышал о Маргарет Стивенсон от Чарлза Бэкстера и Хенли, которые должны были знать эту богемную сторону жизни Стивенсона лучше, чем кто-либо другой. Если это так, перед нами не столь редкий случай, когда мужчина, серьезно влюбленный в одну женщину, флиртует в ее отсутствие с другими: ведь, в конце концов, разлука с Фэнни тянулась уже целый год. Если драка между женщинами действительно произошла, это объясняет, почему отец выставил Луиса за дверь, и он был вынужден поселиться у Хенли, а также то возмущение, которое вызвал у Хенли впоследствии гипсовый святой «Р. Л. С», сфабрикованный Бэлфуром и иже с ним.
