Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2
Ответ Гоголя на это замечательное во многих отношениях письмо отличается смиренным спокойствием мудреца, знающего цену своим достоинствам и никогда не теряющего из виду своих недостатков. Вот он:
"Мне было очень чувствительно ваше доброе участие ко мне. Благодарю вас много за ваше письмо! Вы, не оскорбившись ни дерзким тоном моей книги, ни неизвинимой самонадеянностью ее автора, обратили внимание на существенную ее сторону. За алканье добра, которое прозрели вы в страницах ее, вы умели простить мне все ее недостатки. Нет, я не ослеплен собой в такой мере, как думают. Даже и ваша оценка моей книги (слишком высокая) меня не наполнила той гордостью, которую мне приписывают теперь вообще, хотя, признаюсь вам чистосердечно, я всегда вас почитал за очень умного человека и, стало бы, имел бы право от вашего мнения возгордиться. Книга моя есть отчет в моей внутренней возне. В ней видно, что строился человек точно для чего-то доброго, хотя и не состроился; от того и все эти заносчивые замашки, неряшество, неосмотрительность, темнота, и проч., и проч. Зрелость и юность вместе! То состояние, которого представитель моя книга, уже во мне миновалось. Доказательством этого служит мне то, что я краснею от стыда за многое, в ней выраженное. Но без этой книги, может быть, мне трудно было бы достигнуть той простоты, которая мне необходима. Она точно есть для меня какое-то очищение. После нее я стал проще и яснее духом, и мне кажется, что я теперь могу заговорить таким образом, что меня выслушают без гнева. Не могу вам изъяснить, как мне было приятно прочесть те строки вашего письма, где мельком показали вы мне вашу душу и дали мне случай познакомиться с вами ближе. Не питать негодования против личных врагов - это уже очень много! это начало любви. Любить же добро земли своей, как любили его всегда вы, есть еще более необщее всем качество и стоит многих громких заслуг и выслуг. Я уверен, что в ваших записках есть много того, что способно сообщить это качество и другим. Ваше имя не будет позабыто в России, хотя, может быть, теперь на время и позабыли о вас. Это одно уже должно утешить вас в минуты грустные. Но мне кажется, что Бог пошлет вам минуты сладкие, описанием которых вы увенчаете искреннюю исповедь вашу, которая, как я слышал, находится в ваших записках".
Вот еще несколько писем к разным лицам по поводу "Переписки с друзьями". Все они запечатлены искренностью убеждений и ни одной строкой не противоречат предшествовавшим.
К Н.Н. Ш<ереметевой>.
"Я получил доброе письмо ваше, бесценный друг мой Надежда Николаевна, сегодня, в страстной четверг, и сегодня же вам отвечаю. Я было уже начинал думать, скучая долгим молчанием вашим, что и вы негодуете на меня за мою книгу, как вдруг получаю два листа вашего письма, и какого письма! Бог да наградит вас за него! Оно мне было как благодатная роса. Я было уже утомился от упреков слишком тяжких и жестких отовсюду и уже почти со страхом распечатывал письмо ваше. Но в письме вашем та же любовь, те же молитвы обо мне и о бедной душе моей! Весьма мало вы себе позволили замечаний на мою книгу, и даже и за них просите у меня извинения. Друг мой, если б вы даже сделали и самые тягостные, самые суровые, самые жесткие мне упреки и сопроводили бы их не голосом ангела, сострадающего о человеке, но голосом строгого судьи, да прибавили бы только, в заключение письма вашего, что вы с той же любовью обо мне молитесь и помните, как о своем возлюбленном сыне, данном вам Богом, - облобызал бы я тогда ваши строки, в которых начертались эти упреки. Упреки мне нужны, упреками воспитывается моя душа, и упреки составляют теперь мою книгу, которою питаюсь. Как ни несправедливы многие из них, но в основании их лежит всегда какая-нибудь правда, и это меня заставляет всякой раз построже оглянуться на себя, и внутренний глаз мой становится после того светлее, точно как будто бы слетает с него какая-нибудь шелуха. Главной виной того множества упреков, которым подвергнулась моя книга, есть незрелость ее. Те же самые вещи можно было сказать гораздо обдуманнее, точнее, определительней, проще, скромнее, и искреннее, и книга моя имела бы больше защитников. Но зато я бы не достал бы себе этого множества упреков, которые мне нужны, и мне бы не было средств поумнеть как следует для того, чтоб уметь говорить, как следует. Большая часть упреков родилась от всяких недоразумений, к которым я подал сам повод неясностью слов моих; в том числе и самое дело о портрете. Поступки П<огодина> относительно меня были совершенно неумышленны. Он действовал, вовсе не думая оскорбить меня. Надобно вам знать получше П<огодина>. Это добрейшая душа и добрейшее сердце. Великодушие составляет главную черту его характера. Но с тем вместе некоторая грубость, незнание приличий, беспамятство и рассеянность (по причине множества дел, которыми он всегда был опутан) поставляли его беспрестанно в неприятные отношения с людьми, в возможность огорчать их, без желания огорчать. Я долго думал о том, как объяснить ему все это и заставить его оглянуться на себя, как вдруг моя книга почти без моего ведома нанесла ему поражение (я совершенно позабыл слова и фразы статей и, если бы сам печатал, то вероятно бы ослабил их, имея намерение более объяснить неприкосновенность прав собственности писателя). Скажу вам, что я этому даже обрадовался, имея случай через это с ним прямо объясниться. Я писал к нему письмо (от 4 марта), которым, вероятно, он удовлетворился. Скажу вам еще, для полного успокоения вашего, что я никогда еще не любил так П<огодина>, как люблю его теперь. Человек этот, кроме того, что всегда был достоин всякого уважения, в последнее время значительно изменился. Несчастия и разные душевные потрясения умягчили его душу до того, что она теперь способна понимать многое из того, к чему прежде была менее чувствительна. И я чувствую, что отныне у нас с ним будет дружба большая и здесь и там. Вот вам, мой друг, непритворный отчет по этому делу.
Поездка моя в Иерусалим несколько отодвинулась, по причине всяких хлопот, переписок по поводу печатания книги, по причине несколько вновь порасстроившегося моего здоровья, а наконец и по той причине, что я не отважился отправляться один. Почти со всеми, имевшими тоже намерение отправиться в этом году в Иерусалим, случились непредвиденные препятствия. А мне - надобно вам знать - необходимо для этой дороги товарищество близких сердцу душ. Я не так крепок душой и телом, я не так живу в Боге, чтобы обойтись без помощи людей, и мне братская помощь человека еще более нужна в этом путешествии, которое для меня есть важнейшее из событий моей жизни. Кроме того, мне необходимо также получше приготовиться, побольше утвердиться в здоровьи, и душевном, и телесном. Летом, по причине расстроившихся нерв моих, я должен буду ехать на воду в Германию и на морское купанье, а потому ответ на это письмо вы адресуйте уже во Франкфурт, или по-прежнему на имя Жуковского, или же на имя нашего посольства. Не позабывайте писать ко мне. Письма друзей моих теперь мне очень нужны. Со времени смерти незабвенного моего Языкова, никто ко мне теперь не пишет часто. Он да вы только умели меня так любить, что, не смущаясь ничем, - ни долгим молчанием моим, ни неуменьем моим быть признательну за такую нежную дружбу, писали ко мне всегда и не забывали меня никогда в мыслях и молитвах ваших".
