Юрий Лощиц - Григорий Сковорода
Не верится прежде всего потому, что слишком уж приключение на хуторе Валки глядится литературным штампом. Тут и симпатия с первого взгляда, и сам объект этой симпатии — застенчивое существо, «дитя природы», типичный пасторально буколический персонаж. Традиционно, наконец, и бегство от брака, схожее с аналогичным событием из жития Алексея — Божьего человека (житие это было издавна популярно и на Руси, и наУкраине).
Не будем судить и гадать, что было в Валках на самом деле и чего там не было. (Кстати, несколько десятилетий назад даже была предпринята попытка разыскать в современных Валках сведения, подтверждающие интригу повести Срезневского. Но кроме устных предании аналогичного свойства — а они вполне могли иметь источником гаму повесть, — ничего более достоверного на месте предполагаемого происшествия обнаружено не было.)
Важно подчеркнуть другое: личность Сковороды почему-то удивительно часто провоцировала и его современников и тем более его потомков на сочинение всевозможных побасенок и легенд. Тот же молодой Измаил Срезневский однажды с нескрываемым раздражением откликнулся на появление в печати весьма вольной в обращении с фактами статьи о Сковороде — ее автором был сверстник Срезневского Александр Хиждеу, в молодости тоже живший в Харькове. Хиждеу опубликовал несколько фрагментов из трактатов и писем, якобы принадлежащих философу. Отрывки производят впечатление умело, иногда даже талантливо выполненных стилизаций под манеру Сковороды, хотя, вполне возможно, в основе их и лежат какие-то неизвестные сочинения мыслителя. Хиждеу, однако, не представил современникам автографов или списков, соответствующих опубликованным текстам. Возмущение Срезневского вполне можно понять, но ведь и сам он в своей повести о Сковороде приводит некоторые «философские» тексты, первоисточник которых до сих пор не выявлен.
Такое уж было время: списки стихотворений, диалогов Сковороды ходили из рук в руки, быстро множились, а рядом незаметно выросла целая литература «псевдо-Сковороды». Чего только его авторству не приписывалось, начиная от песен запорожско-казацкого обихода и кончая тяжеловесными наукообразными трактатами!
Конечно, сам факт столь разросшегося тогда творчества «под Сковороду» вовсе не может быть оценен лишь в отрицательном смысле. Гораздо чаще, чем сознательное мистифицирование, в этом факте заявляло о себе искреннее желание «обогатить» для потомства образ знаменитого соотечественника. Ведь нам известны и другие, значительно более древние примеры, когда анонимные сочинители передоверили собственные творения авторству своих выдающихся предшественников, а если и не они сами, то за них это делали следующие поколения книжных людей.
В конце концов все становится на свои места: современная филологическая критика близка к тому уровню, когда авторскую принадлежность того или иного литературного текста возможно атрибуцировать почти с абсолютной исторической точностью. Так и в литературном наследии Сковороды на сегодняшний день существует совершенно отчетливая граница между его подлинными творениями и многочисленными сочинениями «псевдо-Сковороды».
Гораздо сложнее обстоит дело со всевозможными легендами и «случаями» из жизни малороссийского старчика. Следует ли относиться к ним как к событиям вполне вероятным и допустимым или же нужно начисто вычеркнуть их из исследовательского обихода? Более всего подобных «случаев» зарегистрировано на тему: встречи философа с императрицей Екатериной II. Вот сюжет самой, пожалуй, популярной из «встреч»: будто бы, когда совершала Екатерина свое известное путешествие по Украине, захотелось ей повидаться с малороссийским философом-странником, и не только повидаться, но еще и зазвать его на постоянное жительство в столицу.
Но не так-то просто оказалось исполнить желание императрицы. Потемкинские гонцы пол-Малороссии исколесили в поисках неуловимого бродяги, и все без удачи. А Григорий Саввич сидел в это время где-то на безымянном степном взгорке под солнцем, рядом со стариком пастухом и мальчиком-подпаском, сидел и наигрывал для них и для полусонных овец на хриплой сопилке.
Вот тут-то наконец и застиг его запыхавшийся гонец, злой и измученный. Выслушав столь лестное приглашение императрицы, Сковорода якобы ответил совершенно непочтительным образом: не поеду — и всё. А вдобавок будто бы еще и стишок произнес: «Мне свирель и овца дороже царского венца».
Так и повернул посыльный ни с чем. Взвилась и осела за ним дорожная пыль.
Но молва не осела, не рас таяла. Столетие прошло, а история про то, как де лихо ответил Сковорода царице, все еще гуляла и гуляла себе по украинским селам.
Если это и вымысел от начала до конца, отнестись к нему нужно внимательно: сказка, как известно, лжет, да намекает. В наши дни известен целый цикл «царских» легенд о Сковороде. Они, как правило, наивны, бесхитростно-простодушны, образ философа в этих историях весьма расплывчат. Сковорода здесь уже не конкретное историческое лицо, в вообще человек из народа (кстати, и фамилии щая плебейская!).
Вот, к примеру, оказался наш философ волею случая в царском дворце прямо к обеду поспел. Смотрит, а Екатерина щиплет хлеб по крошке, тоскует. Удивился гость, генералы объясняют ему: у государыни де аппетит пропал. «Что за беда! Вот вам доброе лекарство: пусть матушка-царица возьмет в ручку серп и выжнет делянку ржи». Тут же выковали для императрицы серп из чистого золота, собрался народ в поле посмотреть на ее работу. А она, бедняжка, и серпа не смогла поднять от слабости… В другой раз получился еще больший конфуз. Прогуливаясь со Сковородой по аллеям парка, императрица нечаянно споткнулась и упала. Упала, а он стоит возле и даже не пытается ей помочь. Подбежали люди, подняли государыню. Екатерина вся кипит от злости: почему он-то не поддержал вовремя, не помог встать? А потому, отвечает, что у меня руки чистые, никогда к золоту и серебру не прикасались, на тебе же, матушка, одного золота целехонький пуд…
Безвестным сочинителям этих простонародных историй страстно желалось, чтобы вопросы социального неравенства решались именно в обстановке царского дворца, а не где-нибудь еще. И чтобы решались они напрямую: нот царица, а вот народный ходатай, совершенно свободный в обращении с кем бы то ни было, насмешник, никогда не лазящий за словом в карман.
Конечно, герой этих историй выглядит несколько простовато по отношению к историческому Сковороде. Но народную фантазию в данном случае и не беспокоила проблема абсолютной достоверности созданного образа. Стародавний философ, вышедший из социальных низов, но так себя поставивший, что с ним и господа разговаривали на равных, — именно такое лицо и требовалось, чтобы обрести вторую самостоятельную жизнь в народной словесности.
