Леон Дегрель - Гитлер на тысячу лет
Никогда я не чувствовал в нём ни малейшего подозрения или недоверия ко мне из-за того, что я был католиком. Неоднократно я говорил, в том числе и самому Гитлеру, что после войны, после восстановления моей страны, я бросил бы политику, чтобы способствовать нравственному и духовному расцвету нового европейского союза. «Политика это только одна из областей деятельности. Душа также нуждается в собственной жизни и в развитии. Необходимо, чтобы новая Европа позволила ей расцветать легко и свободно.
В любом случае именно христианам предстояло утвердить свой идеал в новом мире, возникавшем на наших глазах. Даже если отдельные руководители Третьего Райха проявляли враждебность к их религиозным убеждениям, христиане должны были сами отвоевать своё место под солнцем, точно так же, как это делали верующие при Бисмарке или при французской Республике Комба. Они не снимали с себя политической ответственности при режимах, которые изгоняли верующих из монастырей или навязывали им светское обучение. Чтобы бороться, надо, оставаться на своём месте, бросаться в самый разгар схватки, а не отсиживаться в стороне, тщетно жалуясь на судьбу.
Гитлер был таким, каким он был. Гениям свойственны свои крайности. Но они наделены также исключительными способностями к творчеству и предвидению. Если бы Гитлер победил, для Европы, объединённой его армиями, открылись бы огромные возможности. И, бесспорно, ей грозили бы столь же великие опасности. Дабы воспользоваться первыми и предотвратить вторые, необходимо было оставаться на своём месте. Именно таким был мой выбор. Полностью отвернувшись от Третьего Райха, в случае его победы (а он мог победить; в 1940-41 гг. большинство европейцев верило в то, что он уже победил!) мы оказались бы лишены будущего.
Отличившись на поле боя, в той единственной сфере деятельности, которая была нам открыта, мы укрепили бы свои позиции в нарождающемся Райхе, и, безусловно, приняли бы участие в будущем строительстве. Гитлер, сам солдат, был очень чувствителен к солдатской отваге. Многие руководители оккупированных стран несколько ревновали ко мне, поскольку Гитлер открыто выказывал мне почти отцовскую привязанность. Постоянно повторяли его слова, сказанные во время вручения мне в 1944 г. Рыцарского креста с дубовыми листьями. «Если бы у меня был сын, я хотел бы, чтобы он походил на Вас». Но что мешало политическим лидерам этих стран, вместо того, чтобы киснуть от безделья, отправиться, подобно мне, на восточный фронт и завоевать те права и уважение, которых добился я годами сражений, двумя дюжинами наград, заработанных потом и кровью, и длинным список ранений, оставивших отметки на моей шкуре и в моём военном билете.
Как бы то ни было Европа солдат была создана. Именно она силой овладела континентом, объединила его солидарностью, выстроила его согласно своим идеалам. Как известно, на восточном фронте воевало полмиллиона добровольцев.
Все добровольцы, отправившиеся на русский фронт, были исполнены подозрений и набиты комплексами. Немцы захватили наши страны. Поэтому у нас не было никаких причин их любить. Многие из них, в Берлине и в оккупированных странах, здорово раздражали нас спесью, присущей покорителям. Та Европа, о которой мечтали мы, была не той Европой, какой хотели видеть её они, вытягивающийся, с руками по швам перед каким-нибудь генерал-полковником или гауляйтером. Наша Европа должна была создаваться на условиях равенства, без того, чтобы какое-либо всемогущее государство по-фельдфебельски требовало бы повиновения от второсортных иностранцев.
Или все европейцы равны, или никакой Европы! Даже в разгар войны, в пылу сражений, когда мы ежечасно рисковали своей шкурой, сражаясь рядом с немцами, или даже вместо них — ведь им также не хватало людей! — агенты СД (знаменитой Sicherheitsdienst) не стеснялись внедрять к нам стукачей. Я обнаружил нескольких из них. Я разоблачил их перед солдатами, потребовал официальных извинений от немецких властей и заставил отдать их под военный трибунал, сам выступив в роли обвинителя. Я добился того, чтобы они получили по несколько лет тюремного заключения.
В гигантской административной машине Райха хватало подсадных уток и стукачей. Лицемерно сгибающиеся в низком поклоне, важные немцы из Брюсселя, чувствуя нежелание подчиняться их воле, бомбардировали Берлин поносящими нас докладами с пометкой «geheim» (секретно!). Все их маневры были видны мне как на ладони. Они дошли до того, что сделали семь фотокопий с моих фронтовых писем семье!
Когда я вернулся в Бельгию, с лентой Рыцарского Креста, полученной за прорыв окружения под Черкасском, все немецкие «важные шишки» Брюсселя, видевшие фотографии моей встречи с Гитлером, где он принимал меня с бросавшейся в глаза симпатией, и державшие нос по ветру, явились ко мне в Древ де Лоррен с поздравлениями. Там же был глава СД, некий полковник Канарис — однофамилец известного адмирала, главы немецкой контрразведки и предателя, закончившего свою карьеру в апреле 1945 г., действительно достигнув довольно высокого положения, которого он, впрочем, не сумел предугадать — подвешенным на мясницком крюке. Когда настал его черёд и мой брюссельский Канарис подошёл ко мне, сочась подобострастием, я намеренно громко спросил его, указывая присутствующим на буквы СД на его рукаве: «Полковник, знаете ли Вы, что означают эти буквы?».
Он побагровел. Он не понимал. Для него СД естественно значило Sicherein Dienst (Sicherheitsdienst). Но подобный вопрос, заданный в присутствии немецких генералов, не позволил ему так ответить. Что я собственно хотел сказать?…
«Вы не знаете? Что ж, я вам это объясню, полковник; СД означает «Слежка за Дегреллем!»» Если бы он мог, этот бедолага провалился бы под землю от стыда. Все стало понятно, что коса нашла на камень и лучше прекратить попытки подставить меня. С немцами такая резкая реакция приносила свои плоды.
Наши темпераменты также часто различались. Немцы нередко бывают напыщенными, чопорными, крайне обидчивыми. Мы же не лишены чувства юмора, и хорошая шутка доставляла нам больше удовольствия, чем высокопарные речи.
Однако спустя два года совместных сражений, общих страданий и общих побед, наши предрассудки рассеялись, завязались дружеские отношения, выяснилась идейная близость наших политических взглядов.
После войны молодежь заставила бы старых ретроградов принять своё, фронтовое видение европейского единства, и, невзирая на звания и особо не церемонясь, решительно отодвинула бы в сторону любого из них, если бы этого потребовала необходимость или польза дела.
На восточном фронте действительно существовала Европа. Но не Европа лавочников, для которых объединение Европы означало бы исключительно увеличение их личных доходов. Не Европа консервативных военных, которые с исключительной нетерпимостью распоряжались своими западными вотчинами в период оккупации. Нет, это была Европа солдат, Европа молодых идеалистов, спаянных совместно пережитыми испытаниями и достигших единства своих политических убеждений и общности своих представлений о будущем.
