Станислав Лем - Черное и белое (сборник)
– Вы считаете Достоевского философом?
– Скорее, вдохновителем философов. Потому что Достоевский никогда не давал окончательных ответов на те вопросы, которые он ставил. Однако ставил он их таким образом, что невозможно оставить их без ответа. А ведь поиском ответов занимаются как раз философы. То, что они аннексировали творчество Достоевского, – это результат особенного интереса к человеку, что характерно для нашего времени.
– Что вы думаете об экранизациях произведений Достоевского?
– Что ж, я бы сказал, что свидетельствуют они лишь о величии этого писателя. Нашествие театра и кино не справилось с ними, не смогло их уничтожить. А уничтожают таким способом почти всех. Только Достоевского не удалось. Я видел как-то французскую версию «Преступления и наказания», в которой действие было лишено реалий России и перенесено в современность, но тем не менее сохраняло какие-то ощущения оригинала. Это является еще одним доказательством универсальности Достоевского.
II
Станислав Лем размышляет
От эргономики до этики
На собственной шкуре я познал все основные типы общественного устройства нашего века: бедный капитализм довоенной Польши, гитлеризм, сталинизм в СССР, его разновидность в Польше, «оттепель» и наступившие за ней «заморозки», кризис, взрыв «Солидарности», ее упадок и начало «перестройки». Таким образом, я являюсь «учеником многих эпох»: и хотя сам не осознавал, но именно это оставило след в большинстве моих книг как результат работы воображения, ориентированного СОЦИОЛОГИЧЕСКИ. Научная фантастика оказалась для этого неплохим объектом. С помощью ее я показывал, что происходит, когда индивидуумов «приспосабливают к обществу», и наоборот – когда «общество приспосабливают к индивидуумам». Как можно ликвидировать полицейский надзор и всяческие наказания, не ввергая тем самым общество в состояние анархии? Я спрашивал – своими произведениями, – является ли человек существом, способным постоянно совершенствоваться под влиянием культуры. При каких условиях проявляются «темные стороны» человечества? Куда ведет непрерывное увеличение благ, их повсеместность, вплоть до бесплатного распространения, – не ведут ли эти «утопии пресыщения» к удивительным вариантам ада, который становится «электронной пещерной эпохой»: ведь автоматизированное окружение, исполняя любые капризы людей, делает их ленивыми, оглупляет и приводит либо к отупению, либо разжигает в них огонь бессильной агрессии, так как уже ничто, кроме уничтожения накопленного неимоверного богатства, не может стать объектом желаний и грез.
Мой писательский метод заключается в отсутствии метода: я будто бы приступаю к игре, причем даже не к игре с уже установленными правилами, как шахматы, а к такой игре, правила которой возникают в процессе написания – таким образом взаимосвязь изображаемого мира с реальным не была ПРЕДНАМЕРЕННОЙ. Но какой-то все-таки была всегда. Оглядываясь назад на те 35 или 36 книг, которые я написал, вижу, что отношение моих «миров» к действительности почти всегда отличалось реализмом и рационализмом. Мой реализм – это проблемы, которые или уже являются частью нашей действительности (и преимущественно это те проблемы, которые нас беспокоят), или проблемы, возникновение которых в будущем я считал возможным или даже вероятным. (Возникает вопрос: а откуда, мол, я могу знать, какие проблемы станут реальными, если их пока не существует? Могу только ответить, что к настоящему времени многие из таких «проблемных предсказаний» уже реализовались, то есть «я имел хороший нюх», ибо главным источником вдохновения для меня была и остается область точных наук.)
А рационализм означает, что я не ввожу в свои сюжеты сверхъестественные элементы или, говоря яснее и проще: не ввожу ничего такого, во что сам не мог бы поверить. Пишу ли я с дидактической целью? Это может показаться забавным, но дидактическая цель направлена не только на читателей, но и на меня самого. Это проще всего можно показать на примере небеллетристического произведения, каковым является «Сумма технологии». Я писал ее в 1962–63 годах, когда о футурологии никто не слышал, и писал из любопытства: каким может быть будущее вплоть до той границы, которую позже обозначил как «понятийный горизонт эпохи». Я хотел экстраполировать имеющиеся знания настолько далеко, насколько это мне казалось возможным. Основное направление, или вероятность избранной стратегии, через 26 лет оказалось верным, но здесь я хочу подчеркнуть, что «Сумма» была ПОИСКОМ, а после написания стала НАХОДКОЙ (различных допущений, предположений, мысленных экспериментов), и что заранее о таком содержании я почти ничего не знал.
В свою очередь моя «Философия случая» (1968) появилась в результате того, что меня удивлял разброс интерпретаций, прочтений, критических суждений в различных языковых и культурных кругах. А еще более удивительным было для меня то, что даже в границах одной культуры и одного языка появлялись рецензии диаметрально противоположные. Когда я спрашивал об этом литературоведов, то они не восприняли всерьез мое удивление и дилеммы. Видя, что ничего от них не добьюсь, я в течение года совершенствовался в теории вопроса, после чего сел и написал два тома, чтобы СЕБЕ объяснить, чем является литературное произведение, чем МОЖЕТ быть и почему восприятие бывает сначала «колебательное», «неустойчивое» и только потом стабилизируется. Это было очень похоже на динамику естественной (дарвиновской) эволюции видов. Однако, поскольку перед написанием «Философии» я этого не знал, правильно сказать, что я объяснял СЕБЕ, а при случае будущим читателям. (Nota bene литературоведам с гуманитарным образованием не по вкусу такие понятия, как: «стохастичность», «эргодичность», кривая нормального распределения Гаусса, кривой Пуассона и т. п. Зато гуманитарии преклоняются перед модой: структурализм, постмодернизм, «деконструктивизм» Дерриды не имеют ничего общего с методами эмпиризма или естественных наук, и потому между моей «Философией» и гуманитарностью была и остается непреодолимая пропасть). Сейчас я переписал второй том этой книги, с первым разделом «Границы роста культуры», поскольку после шести лет пребывания на Западе я увидел опасности для развития культуры, вызванные избытком предлагаемых сочинений, тотальной коммерциализацией (рынком) спроса и предложения, а также признаками вырождения в области так называемой «массовой культуры» в государствах, создающих «цивилизацию потребительской вседозволенности». Таким образом, начиная писать, я, как правило, не знал, куда это писательство заведет, и, говоря о результатах «игры» С СОБОЙ, честно говоря, о читателях не думал. Может, я рассчитывал на то, что проблемы, которые увлекают МЕНЯ, заинтересуют и других.
