Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири
Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Игнатьев, мы не услышали, как он вошел.
- Я должен поговорить с вами.
- Пожалуйста.
- Не здесь, снаружи.
- Проходите вперед. – Извините меня, пожалуйста, Фаиме.
Мы выходим из магазина. Солнце сияет. Игнатьев долго вытирает ладонью пот со лба. Он очень возбужден.
- Я же подписал вам долговое обязательство на двадцать пять рублей, – говорит он вполголоса.
- Нет, вы этого не делали, – невежливо отвечаю я.
- Вы что, думаете, я был пьян? Я точно это знаю.
- Если вы сами не знаете, что подписываете, тогда вам лучше всего было бы сразу уйти на пенсию.
- Это вас не касается! Я хочу знать, что я подписал! Я должен знать это! – Вы меня... – Он останавливается, мой взгляд предостерегает его.
- Пожалуйста, покажите мне, все же, мою долговую расписку, я вас прошу, – произносит он примирительно.
- Вы не подписывали долговую расписку. Вы только подтвердили, что получили от меня двадцать пять рублей в подарок.
- Да, но это же бессмысленно! Зачем вам было нужно подтверждение этого? Если что-то дарят, то расписка ведь не нужна?
- Верно, она не нужна, но как раз в этом случае я хотел получить ее.
- И что вы намереваетесь сделать с моей подписью? Глаза Игнатьева напряжено ищут ответ на моем лице. – Если я верну вам деньги, вы тогда вернете мне эту проклятую расписку?
- Вы же сами говорите, что она бесполезна.
- Вы вовсе не знаете, что означает проклятая бумага для меня. Вы совсем не понимаете этого!
- Правда? А что, если я, все же, понимаю...?
Невыразимая ненависть вспыхивает в глазах мужчины. Он стоит согнувшись. Он хочет вцепиться мне в горло.
-Петр!
Я разворачиваюсь и иду.
- Этот мужчина был похож на шайтана. Я испугалась за тебя! – Фаиме хватает мою руку.
- Вот, второй смертный приговор для этого черта! Я кладу роковую расписку на прилавок. Фаиме снова и снова перечитывает ее, потом отдает своему брату. Оба очень взволнованы.
- Действительно! – шепчет Али.
- Сохраните, пожалуйста, эту расписку тоже у себя. У меня она не в безопасности.
Когда я потом пришел домой, то по перерытой кровати и сундукам понял, что Игнатьев снова все обыскал у меня.
Вот что значило его обещание, клятва всеми святыми!
Тем же самым вечером я с Фаиме снова был на краю «зоны свободы». Я расстелил свое пальто, тоже купленное у Исламкуловых, на земле. Уткнувшись головой в колени Фаиме, я лежал там. Мы беседовали шепотом, как будто чтобы никто не мог подслушать нас.
Вдали лежало Никитино. Первые слабые огни керосиновых ламп вспыхивали за окнами хижин. Воздух был теплым, и постепенно все темнело и стихало. Где-то выла собака, потом другая залаяла, звучали протяжные голоса, калитка скрипела. Потом все звуки умолкли.
- Я снова не могла спать всю ночь, я должна была думать лишь о тебе, Петр. Ты делаешь меня такой счастливой! И, все же, мне кажется, как будто я не могу охватывать тебя руками. Я сама не знаю почему. Может, я недостаточно люблю тебя? Я отчетливо чувствую, я должна дать тебе что-то, от моей души, от моего бытия, иначе моя любовь – это не настоящая любовь, а я не хочу останавливаться на полпути. Я из-за моей любви к тебе забыла даже нашего Бога.
- Но это не правильно, Фаиме!
- Да, может быть, но почему я должна лгать? Может, я заканчиваю свою любовь, не должна ли я дать тебе что-то, без твоей просьбы ко мне об этом? Смотри, когда ты так кладешь свою голову мне на колени, когда ты целуешь меня... У меня сильно кружится голова. Но я, однако, отчетливо замечаю, что ты владеешь собой. Но должно быть что-то еще... освобождение. Я еще так молода, так неопытна, скажи же мне, ты хочешь... Петр?
- Да, Фаиме, как только я смогу.
- Если ты скажешь это мне, то я буду настолько счастлива, что положу руки на сердце и затаю дыхание.
И Фаиме склоняется ко мне и целует меня со всей ее детской нежностью.
Внезапно я слышу шум поблизости от нас. Потом он снова стихнет. Теперь шум возвращается. Тем не менее, в темноте я ничего не могу увидеть, и даже не знаю направление, из которого он исходит, так как Фаиме склонилась надо мной.
Маленький яркий огонь! Звук выстрела! Острая боль на верхней стороне левой ладони, которую я положил на голову Фаиме, раскатывающееся эхо в лесу. Я сразу вскочил, подхватил Фаиме на руки, добежал до маленького холма и упал вместе с нею на землю. Я внимательно слушаю... я слышу, как бьется сердце Фаиме. Ничего не двигается.
- Ты не ранена, ничего не болит? – спрашиваю я.
- Нет... Кто стрелял?... Почему?
- Наверное, охотник, я не знаю, малыш.
Я несу Фаиме до городка, привожу ее к ее дому. Она все еще не может успокоиться. Она целует меня дрожа. Я жду, пока дверь за девочкой не закрылась на замок.
Я стою на пустой улице. Я знаю, куда я должен идти... Из моей левой руки течет кровь.
Я знаю, кому предназначался выстрел: он должен был попасть не в меня, а в Фаиме; он должен был принести мне не смерть, а душевные муки, новое, полное одиночество.
Я стою перед домом Игнатьева... он не охраняется...
Долго я высматриваю в разные стороны.
Незаметно я вхожу.
Тринадцать дней после той моей «беседы» с Игнатьевым он отсутствовал во время моих появлений в полицейском участке. Только случайно я встретил его позже. Он подхалимски поздоровался со мной. Я больше никогда не отвечал на его приветствия. Его глаза были налившимися кровью, носовая кость сломана, зубы выбиты. Ветеринарный врач рассказывал всем, что Игнатьев якобы, будучи пьяным, споткнулся в темноте, лицо осталось изувеченным навсегда, он должен был долго переносить адские боли.
Уже прошло некоторое время после моего освобождения из тюрьмы. За это время я прекрасно отдохнул, мои дипломатические шахматные ходы были успешны. У меня была чистая квартира, было, что есть и пить.
Но у меня не было работы.
Конечно, я мог читать газеты и книги, которые приносила Фаиме, я читал их тоже в каком-то убежище, но при этом с беспокойством и волнением, без наслаждения, потому что я прекрасно знал, что это могло каждый день стоить головы девушке и мне. Разумеется, мне снова и снова подворачивалась возможность поработать. Я колол дрова у братьев Исламкуловых, у моего хозяина, у полицейского капитана, для органов власти, раскладывал недавно поступившие товары в татарской лавке, чистил и драил свою квартиру. Но я сам чувствовал себя при этом смешным, да, я стыдился, в конце концов, своей работы. При каждом бессмысленном занятии мне ухмылялась смерть и снова и снова шептала:
«... Казнь через повешение... временно...»
Но должны ли будут меня казнить? Была ли моя нынешняя свобода действительно лишь отсрочкой? Насколько долго, до завтра или дольше, до следующей недели, до следующего месяца? Должен ли я совершить, вероятно, какое-то противоречащее предписаниям действие, которое, искусственно раздутое, тогда должно было оправдать казнь? Только в те часы, когда Фаиме была у меня или мы вместе гуляли, я забывал о своей ужасной ситуации. Если я был один, тогда, однако, она с удвоенной силой возвращалась в мое сознание.
