Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2
В этом отношении ему не только как русскому царю, но и русскому отцу, было слишком тяжело отдать своего малолетнего сына на служение идеям народоправия, которые он считал не только поверхностными и неискренними, но и пагубными для любимой страны.
Вероятно, нечеловеческих усилий стоило государю потом, через несколько дней, побороть в себе и это священное чувство отца, когда он, по словам Деникина, объявил генералу Алексееву о перемене своего решения.
Только вера, глубокая вера в помощь и руководство Бога, да чувство долга, хотя бы перед провинившейся Родиной, облегчили ему это вторичное и, наверное, еще более тяжелое отречение…
Невольно вспоминается, как однажды, давно, когда мне пришлось читать государю заключительные слова одного из рассказов Тургенева: «Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение – жизнь тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное – вот ее тайный смысл, ее разгадка. Не исполнение любимых мыслей и желаний, как бы они возвышенны ни были, а исполнение долга…» – Его Величество приостановил меня именно на этих словах и особенным тоном сказал: «Пожалуйста, прочтите это еще раз и не так быстро…»33
Да, чувство долга, требующее постоянных отречений!
Иногда нелегко определить и его!
В глазах других оно слишком часто бывает спорным, и даже в своем собственном сознании его подчас сопровождают тяжелые сомнения.
Всегда понимая свою власть не как право, а как тяжелую обязанность, не избежал этих сомнений и государь, и, как говорят, впоследствии, находясь уже в далекой Сибири, он, по свидетельству ближайших лиц, не переставал волноваться виною своего поспешного отречения.
Он не мог не мучиться сознанием, что его уход, вызванный «искренними» настояниями «горячо любящих Родину» людей, не послужил на пользу, а лишь во вред свято им чтимой России.
Быть может, именно эти жестокие переживания не за себя, а за Родину заставили его, столь всепрощающего, сказать в Екатеринбурге доктору В. Н. Деревенко следующие слова: «Бог не оставляет меня… Он дает мне силы простить всех моих врагов, но я не могу победить себя еще в одном: генерала Рузского я простить не могу!»34
Зная чуткую, полную христианских стремлений душу моего государя, я знаю твердо также и то, что он, конечно, потом простил и этого генерала, как и остальных «не ведавших то, что творили».
Но простит ли им это их Родина и их собственная совесть?!
«Нужно радоваться, – писал 5 марта 1917 года в Journal les Delot г. А., – что государь убедился в том, что сопротивляться не надо.
Он уберег этим Россию от всяких беспорядков, последствий которых в разгар общеевропейского кризиса невозможно было бы учесть. Как ни больно ему было расстаться с властью, которой он считал себя как бы священным носителем и которую он проявил по велениям своей совести, чтобы передать ее не подточенной своему преемнику, он должен был признать себя человеком другого века.
Если у него сохранились еще иллюзии относительно чувств тех элементов, которые до сих пор считались столпами империи и самодержавия, он должен был потерять их в течение последних дней…
Тем способом, которым он сходит с трона, Николай II оказывает своей стране последнюю услугу – самую большую, которую он мог оказать в настоящих критических обстоятельствах.
Очень жаль, что государь, одаренный такой благородной душой, поставил себя в невозможность править…»
Такое суждение мог высказывать только благожелательный, но поверхностный, не связанный кровью с Россией иностранец.
Для человека с русской душой, которой должны были бы обладать и высшие русские генералы, и русские народные избранники, оно никогда не послужит оправданием.
Я знаю, что они никогда не будут «радоваться», потому что не смогут…
Если они будут искренни и вдумчивы, они будут горько плакать, сознавая себя орудием лишь жалкой сплетни, через них сгубившей великий славянский народ.
Если им не будет дано таких душевных движений, они, вместе с толпой, будут по-прежнему обвинять не самих себя, а того, кому с такой готовностью изменили. «Вот до чего довел со своей «слабостью и упрямством», – будут со злобой, по-старому громко повторять они, и только немногие, более совестливые из них, прибавят в своей душе новые «обвинения»: «Зачем давал нам столько воли? Зачем верил в наше благоразумие, в нашу помощь, в нашу преданность если не ему, то Родине? Какие мы русские? Разве можно судить обо всех по самому себе?!
Но довольно! Вернусь, наконец, к моему рассказу.
Известие об отречении, хотя о нем никто еще не разглашал, дошло быстро до нашей прислуги.
Я вспоминаю, каким тяжелым чувством оно сказалось на проводнике нашего вагона. В течение этого и всего следующего дня я видел его, с утра до вечера, неизменно сидящим в одной и той же почти застывшей позе, с головой, низко уроненной на руки.
Он никуда не отлучался из своего приходившегося напротив моего купе угла и совершенно забыл про свои обязанности. Его, видимо, не тянуло, как раньше, к другим, где он мог бы делиться впечатлениями или узнавать последние новости.
Да и эти другие, судя по лицу моего старика Лукзена, обыкновенно очень общительного, а на этот раз не проронившего ни одного слова о том, что произошло, – точно так же, вероятно, лишь в самих себе, молчаливо переживали надвинувшееся на Родину несчастье.
Глядя не них, я невольно думал и о других, бесчисленных простых русских людях, находившихся вдали от нас, на всем пространстве России, и точно так же, как и они, не мудрствующих лукаво.
Тогда, в особенности тогда, и долго еще потом мне горько слышались когда-то убежденные слова их старика-посланца:
«Пусть батюшка-царь не беспокоится, мы его выручим, нас много».
Каким тяжелым недоумением, каким мучительным, хотя и вынужденным бездействием должно было сказаться на них столь неожиданное решение.
Их решимость защитить царский престол, в которой я не сомневаюсь, теперь повисла в воздухе.
Их царь хотя и удалялся от них, но передал престол другому царю – своему брату, а тот также отказался принять власть и заявил, что он будет ждать утверждение от народа.
«Ждать!» – вот то слово, которое меньше всего подходило к тогдашним дням и совсем уж не подходило к закону, давным-давно утвержденному в сознании русских, так страдавших всегда от ужасов междуцарствия.
Никакое учредительное собрание не имело бы нравственного права его отменить.
Есть вещи, которые должны оставаться неизменными, как бы народная жизнь ни шла вперед…
Касаться, хотя бы словом, постановления, выношенного человеческим страданием и уже освященного не раз народным спасением, могли только недомыслие или предательство.
