Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира
— Ну вот, дождались нашу рабоче-крестьянскую власть!
Он подал мне листок по дополнительной хлебозаготовке:
— Я уже все продал, чтобы заплатить первые два налога, а для этого мне уже нечего продавать, — объяснил он.
Неделю тому назад пришли, описали все имущество, а через неделю предложили ему выбраться с семьей.
— Что же это делается? В колхоз меня не принимают, я лишенец — значит смерть под забором на старости? — говорил он мне со слезами в глазах. — Да разве я о себе старался! У меня их шестеро, я думал каждому нужно есть и жить. Ведь все знают, что я, как вол, работал день и ночь, за что же меня бить? Хороший хозяин свой рабочий скот бережет, а здесь людей трудящихся избивать начали. Разве так хозяйство строят?
Крупные слезы сбегали по морщинкам и прозрачными дождевыми каплями повисали на усах. Куда девалось прежнее величие этого красивого, здорового человека!
Уходила я из этого дома в подавленном настроении: так вот она, прелесть коллективизации. Не могла понять, зачем, почему нужно разорять, губить жизнь таких веселых, жизнерадостных, трудолюбивых людей. В душе у меня был полный хаос.
«Да разве те, кто сидит там, наверху, не видят, что происходит вокруг? — думала я. — Как может партия позволить творить эти ужасные безобразия? — И сейчас же старалась оправдать: — Не партия виновата, а всякие проходимцы, пролезшие в партию».
И все надеялась и ждала, что вот-вот кто-то поймет, что все идет не так, и спасет страну от неизбежной катастрофы, а что дело идет к катастрофе, даже мне было ясно.
Но исполнительным комитетам предоставлялось право всевозможными мерами бороться с кулаками вплоть до полной конфискации их имущества и выселения за пределы районов, округов, республик. Из центра явилось несколько человек, и всем «кулакам» был дан приказ немедленно, в течение 12 часов, освободить помещения и собраться у сельского совета. Народ замер, в домах даже говорить стали шепотом, боялись даже на улице показаться.
Я решила зайти к Зоиным родным. У меня еще теплилась надежда, что, может быть, их оставят. Здесь я увидела картину, которую трудно забыть всю жизнь.
Отец ходил из угла в угол, как помешанный. Анна Дмитриевна (которую все называли ласково Анюта) копалась в вещах, как будто что-то искала. На балконе лежали узелки, дети старшей сестры прощались с кошкой и собакой.
Старшая, Наденька, лаская большого красивого пса, назидательно говорила ему, водя пальчиком перед его носом:
— Ты будь умником, за курами не гоняйся, чужих яиц не воруй, а то, когда мы вернемся, я тебя накажу, — и обернувшись к бабушке: — Бабушка, ведь мы скоро вернемся, правда?
Увидев меня, бросилась ко мне:
— Тетя Нина, ты будешь кормить нашего Полкана? А то он с голоду сдохнет или яйца начнет воровать, и его будут бить за это. — Я ей пообещала. И тут же она продолжала жаловаться:
— Бабушка плачет, дедушка тоже… Как могут старые люди плакать, я не люблю смотреть на плачущих дедушек.
Она щебетала, а у меня стоял ком в горле.
«Вот сейчас, — думала я, — не хватит у меня мужества, и я взвою белугой».
Излишне описывать тяжелую сцену прощания этих старых, натруженных людей с домом, садом, где каждый кустик, каждый камешек был знаком и близок, как живой, обласканный и посаженный любовной рукой хозяина. Мать вошла в залу. Все вещи стояли по-прежнему, даже цветы были политы. И здесь она упала как подкошенная. Рыдала она громко, причитая, вспоминала, как вот здесь родила Васеньку, Зоиньку… Подошла дочь…
— Ну, хватит, — произнесла она довольно грубо. — Уже пришли выгонять.
Я чувствовала, что за этой грубостью скрывается боль, и она боится при ласковом слове смалодушничать и расплакаться. Ее глаза были припухшие, и я поняла, что всю ночь она проплакала.
И вот со двора вышла эта печальная процессия. Маленькая девочка прижала к себе крохотного котенка, Полкан бежал за Наденькой.
Поравнявшись с моим домом, они попрощались со мной без слез, но в последний момент мать, целуя меня, произнесла: «Передай привет, поцелуй мою»… — и имя дочери заглушили ее рыдания.
Так опустели и были заколочены еще 22 двора этого красивого поселка.
Зои не было, она была потрясена, когда я ей вечером сообщила об этом, ведь собирали и свозили всех как с пожара. Это был «счастливый» случай, эту семью не выслали по этапу, в первую очередь ее поселили в каком-то пересылочном бараке.
И долго, как тогда на кладбище, у опустевшего дома, нагоняя страх на жителей, выл Полкан, пока его кто-то не прикончил.
Я собиралась уезжать, но мысль, что мне нужно оставить Зою в таком состоянии, не давала мне покоя, я просто переживала за ее одиночество, я знала, что ей будет очень, очень тяжело.
Несколько последних дней я провела вместе с ней.
— Поедем со мной, — просила я ее.
— Нет, — категорически заявила она. — Ты пойми меня, ведь в моей стране меня сделали человеком, лишенным всяких прав, в стране, которую я так горячо люблю. Ну, скажи, кто имеет право лишить меня самого святого права, быть гражданином этой страны.
И вот в этом маленьком, всегда таком веселом счастливом местечке были выселены и исчезли больше 30 семейств.
Так произошло одно из самых чудовищно страшных преступлений, в момент самой напряженной международной обстановки, которое совершил Сталин, именно Сталин. Потому что совершенно противоположных взглядов придерживались здравомыслящие Бухарин, Рыков, Томский и многие, многие другие, занимавшие ответственные посты члены правительства. Но на ноябрьском пленуме ЦК в 1929 г. их взгляды были признаны капитулянтскими, не совместимыми с партийными, и их всех вывели из состава Политбюро ЦК.
Как мог «вождь» не понять, что в это время еще многие, да просто вся основная часть взрослого населения, которая жила и росла в дореволюционное время, не могла, не знала и не умела так сразу, легко и просто, приспособиться, даже привыкнуть еще к этой совершенно новой системе.
Ведь, по существу, народ только-только начал осваиваться и входить во вкус новой, совершенно новой для него системы. И мудрость нового правительства заключалась не в том, чтобы громить, уничтожать и обострять, а в том, чтобы, имея для этого все возможности, стараться создать такие условия, при которых даже самые закоренелые, антисоветски настроенные граждане поколебались бы в своих убеждениях, поняли и оценили достоинства новой системы и, пусть даже нехотя, но согласились бы с тем, что эта власть для народа лучше прежней.