Лэнс Армстронг - Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни
В блоке интенсивной терапии я остался и на ночь. Ко мне пришла сестра и протянула мне трубку, сказав, чтобы я выдохнул в нее. Трубка была присоединена к измерительному прибору с маленьким красным шариком. Эта штуковина предназначалась для измерения емкости моих легких — врачи хотели удостовериться, что наркоз не повредил их.
— Дуйте сюда, — сказала сестра. — И не волнуйтесь, если шарик поднимется не выше чем на одно-
два деления.
— Леди, вы шутите? — сказал я. — Это же мойхлеб. Дайте-ка эту штуку.
Я схватил трубку и дунул в нее что было силы. Шарик поднялся на самый верх. Если бы наверху был колокольчик, раздался бы оглушительный ДИНь. Я вернул прибор сестре.
— И больше не приносите мне эту штуку, — сказал я. — Легкие у меня в порядке.
Сестра ушла, не сказав ни слова. Я посмотрел на мать. Она всегда говорила, что я несдержан на язык, и я думал, что сейчас она упрекнет меня за грубое обращение с медсестрой. Но мама только улыбалась, словно я только что еще раз выиграл «Трипл краун». Она поняла: со мной все в порядке. Я возвращался в свое нормальное состояние.
— Скоро, мой мальчик, все будет хорошо, — сказала она.
Утром я вернулся в свою обычную палату, чтобы приступить к курсу химиотерапии. Мне предстояло пробыть в больнице еще шесть дней и получить лечение, результаты которого будут иметь критическое значение.
Я продолжал читать литературу о раке и знал что если химиотерапия не остановит развитие болезни, то при всей успешности хирургической операции я не смогу выкарабкаться. Во всех книгах о моей ситуации говорилось очень лаконично. «Если болезнь прогрессирует, несмотря на цисплатиновую терапию, прогноз неблагоприятен при любой форме лечения», — было написано в одной из них.
Я штудировал один научный труд, посвященный раку яичек, где перечислялись различные способы терапии и соответствующие вероятности выживания, и на полях делах пометки и расчеты карандашом. Но все в конечном итоге сводилось к одному: «Если не удается достичь полной ремиссии после первого курса химиотерапии, шансы на выживание невелики», — констатировал автор статьи. Таким образом, все было очень просто: химиотерапия или сделает свое дело, или нет.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как сидеть в постели и предоставить токсинам сочиться в мое тело — и отдать себя на растерзание медсестрам с их шприцами и иглами. В больнице ты не принадлежишь себе. Твое тело как будто и не твое вовсе — оно принадлежит врачам и медсестрам, которые вольны колоть тебя и вводить всякую всячину в твои вены и отверстия. Хуже всего был катетер; приклеенный к ноге, он шел к паху, и когда его прикрепляли, а потом снимали, это было настоящей мукой. В каком-то смысле самую ужасную часть болезни составляли эти мелкие, обыденные процедуры. По крайней мере, во время операции я был в отключке, но все остальное время находился в полном сознании, и мои руки, пах были исколоты. Не успевал я проснуться, как сестры буквально съедали меня живьем.
Зашел Шапиро и сказал, что операция имела полный успех: опухоли удалены и от них не осталось и следа. Никаких умственных нарушений нет, координация тоже в порядке.
— Теперь остается надеяться, что эта напасть не вернется, — сказал он.
Через двадцать четыре часа после операции я вышел в свет.
Как Шапиро и обещал, оправился я быстро. В тот вечер мама, Лайза, Крис и Билл помогли мне подняться с постели и повели в расположенный неподалеку от больницы ресторан. Шапиро ничего не говорил о том, что мне можно, а чего нельзя, поэтому я решил придерживаться прежней диеты. Я надел кепку, чтобы прикрыть перевязанную голову, и мы покинули больницу. Билл даже купил билеты на баскетбольный матч, но это было уже слишком. Почти весь вечер я держался молодцом, но к десерту почувствовал себя неважно, поэтому игрой пришлось пожертвовать, и я вернулся в постель.
На следующий день пришел Шапиро, чтобы снять повязку с моей израненной головы. Пока он разматывал бинты и отрывал марлю от скоб, я чувствовал покалывание. Когда повязка была снята, я посмотрел в зеркало. По скальпу двумя полукругами, словно две застежки-молнии, шли скобы. Шапиро сказал:
— Моя миссия выполнена.
Я рассмотрел скобы в зеркале. Я уже знал, что под кожей мой череп был скреплен титановыми винтами. Титан — это сплав, который используют в производстве некоторых велосипедов, чтобы они меньше весили.
— Может быть, так мне будет легче подниматься в гору, — пошутил я.
Шапиро стал моим добрым другом, и он продолжал заглядывать ко мне в палату, чтобы узнать о моем самочувствии, на протяжении всех последующих месяцев лечения. Мне всегда было приятно видеть его, как бы ни хотелось спать и как бы меня ни выворачивало от тошноты.
Ларри Эйнхорн, вернувшийся из Австралии, тоже навещал меня. Он был ужасно занятой человек, но находил время для того, чтобы периодически встретиться со мной и поучаствовать в моем лечении. Он, как и Николе с Шапиро, принадлежал к той породе врачей, которые помогают тебе понять истинное значение слова «целитель». Мне стало казаться, что они знают о жизни и смерти больше, чем другие, и понимают в людях нечто такое, чего не дано понять другим, — ведь перед ними раскрывается такой многообразный эмоциональный ландшафт. Они видят не только то, как люди живут и умирают, но и то, как мы справляемся с этими двумя обстоятельствами, лишенные масок, со всем нашим иррациональным оптимизмом, ни на чем не основанными страхами и невероятным мужеством, изо дня в день.
— Я знал многих чудесных и сильных духом людей, которым не удалось выкарабкаться, — сказал мне доктор Эйнхорн. — А некоторые никчемные и трусливые людишки выживали, чтобы продолжить свою серую жизнь.
Яначал получать хорошие известия. Никто из моих спонсоров не бросил меня в трудную годину. Мы с Биллом были готовы услышать заявления об отказе от сотрудничества со мной, но их так и не последовало. Проходили дни, а от «Nike», «Giro», «Oakley» и «Milton-Bradley» мы слышали лишь слова поддержки.
Мои взаимоотношения с «Nike» восходили еще к тем временам, когда я учился в школе и занимался бегом и триатлоном. Мне нравились их рекламные слоганы, и я считал, что иметь эту фирму своим спонсором очень почетно. Но я не никогда и не мечтал стать человеком «Nike», потому что состязался не на лучших стадионах страны и не на турнире «Ролан Гаррос», а колесил по дорогам Франции, Бельгии и Испании. И все же, когда моя карьера резко пошла вверх, я попросил Билла Стэплтона разузнать, нельзя ли заключить сделку с «Nike», поскольку мне давно этого хотелось. В 1996 году, незадолго до того, как мне поставили диагноз, компания «Nike» предложила мне спонсорскую поддержку при условии, что я буду выступать в обуви и перчатках ее производства.
