Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны
Не хотелось верить Аракеляну. Быть может, он ошибся? Да, немцы могли предпринять атаку с помощью подоспевших танков, но только не из Лизогубовского леса. Ведь в этом лесу все еще оборонялись наши 6-я и 212-я воздушно-десантные бригады! Где же они?..
Спросить об этом Аракеляна я не успел, — на село обрушился огонь то ли шести, то ли восьми батарей артиллерии. Пехота и танки противника ворвались в Казацкое одновременно с нескольких направлений. Завязалось ожесточенное уличное сражение.
С невысокого крылечка мы увидели, как три немецких танка медленно выкатились на площадь. Они разворачивались в сторону нашего домика. Неужели за такое короткое время гитлеровцы успели засечь местонахождение штаба? Возможно, вражеские танкисты заметили нас на крыльце?
Я спрыгнул с крыльца и лег под фундамент дома. Рядом со мной упал врач Охлобыстин. Комиссар успел пробежать во двор; еще несколько офицеров залегли вокруг дома.
Танки свернули в нашу уличку и, не ведя огня, двинулись в сторону окраины. Они прогромыхали в пяти-шести метрах от меня и вскоре скрылись за поворотом.
Я услышал чьи-то ругательства и не сразу узнал голос Охлобыстина.
— Трижды проклятые… Хорошо, что нас не заметили!
На соседней улице и чуточку дальше, на юго-западной, окраине села, непрерывно гремели пушки артдивизиона капитана Кужеля. Мы уже научились узнавать их по тембру: по-видимому, Кужель продолжал отбивать танковую атаку.
Оставаться дольше здесь, у хаты, не было смысла. Северо-западнее Казацкого начинался Лизогубовский лес. Я дал сигнал о перемещении штаба в этот лес короткими перебежками и по-пластунски. Но выйти из зоны очень плотного ружейного и пулеметного огня было почти невозможно. Мы отползли огородами метров на сотню и оказались перед вражеской пехотой. Было непонятно, когда она успела просочиться в наш тыл и сосредоточиться на довольно выгодном рубеже?
Завязалась перестрелка. Но странное дело, уже после первых наших автоматных очередей немцы поспешно отступили. Теперь я разобрался в обстановке, правда, только на этом малом участке боя. Случайно мы сами оказались в тылу у немецкого подразделения, и гитлеровцы подумали, что мы стремимся их окружить.
На месте нашей короткой остановки нас догнал связной от Кужеля. Было удивительно, как этот связной разыскал нас в зарослях конопли и подсолнуха на огородах, да еще в такой неразберихе боя. Он доложил, что через Казацкое отходит корпусной танковый батальон, которым командует майор Красовский. Батальон этот маломощен, всего восемь легких танков, но Красовский решил прийти на выручку штабу бригады: его танкисты заняли огневые позиции у отдельных домов и расстреливают наступающую немецкую пехоту.
Прикидывать соотношение сил не приходилось: против наших восьми легких танков — десятки тяжелых вражеских машин! Однако майор Красовский действовал умело и решительно. Площадь была устлана трупами немцев. Два их танка дымились около церкви.
Уже рассветало, и жидкий багрянец зари струился над селом, над грудами трупов, над горящими танками.
Танкисты Красовского дрались до последнего человека. Они нанесли противнику огромный урон, но почти все экипажи пали в неравном бою смертью храбрых.
Наш штаб благополучно выбрался на западную окраину села. Лес темнел совсем недалеко отсюда. В Казацком продолжался бой. Высоко вздымались багровые дымы пожаров. Совсем близко от нас, на том пространстве, которое мы только что пересекли, разорвалось полдюжины снарядов. Однако мы вырвались из ловушки: оставалось пройти посевами конопли до опушки, наскоро обосновать штаб, затем навести, насколько это окажется возможным, порядок в подразделениях.
Скорее к лесу… Мы идем узкой тропинкой среди высоких, в рост человека, зарослей конопли. Метрах в сорока от нас отходит наш штабной взвод охраны с тремя ручными пулеметами. Впереди небольшой взгорок с грядками лука. Эти грядки выглядят как поляна среди сплошного зеленого массива конопли. А на поляне… Да, на поляне встает цепь гитлеровцев. Они идут ускоренным шагом, держа приклады автоматов у груди.
Наши солдаты залегают и открывают по цепи огонь сразу из трех пулеметов. Близко слышится хрипение, стон. Немцы тоже залегают и отвечают яростным огнем. Все же это дает возможность штабу выиграть какие-то минуты. Мы возвращаемся к селу только что протоптанной тропинкой. Рослый чубатый сержант Сидоренко умело отражает атаку. Немцы, конечно, тоже слышат его голос:
— Бий, хлопцi, без промаху! Бачите, ïх офщер вже бовтаеться, наче порожня сорочка пiд вiтром!..
О Украина! О славный народ! Даже в такой сумасшедшей схватке твоим солдатам не изменяет юмор.
Мы снова залегаем на окраине села, и опять нас выручает спасительная конопля. А немцы наседают. Если бы они видели нас, то нам не сделать бы и десятка шагов. Нас — горсточка, а перед нами огромная сила — до полка пехоты. Гитлеровцы уже потеряли от огня трех пулеметов не менее полусотни солдат. Что же делать дальше? Я коротко советуюсь с комиссаром. Федор Филиппович говорит мне то, что я сам отлично знаю:
— Обязательно пробиться в лес.
— Но как?
— Изменить направление. Избрать другую дорогу…
— Попробуем. Только пехота противника наступает широким фронтом…
Мы отползаем к первым окраинным хатам. Крадемся вдоль длинного сарая. Впереди дорога. Проскользнуть через нее — и перед нами опять буйная зелень огородов. Этим новым маршрутом мы наверняка выйдем к лесу. Наверняка… Но из-за сарая, грохоча, выкатывается немецкий танк. За ним еще три. Они разворачиваются на дороге и начинают утюжить коноплю.
— Единственный выход, — шепчу я Федору Филипповичу, — попытаться проползти по кювету вдоль дороги.
— Но в кюветах полно воды!..
— Другого выхода нет.
— Верно, — соглашается он. — Двинулись…
Я забираюсь в кювет. Руки мои до локтей погружаются в скользкий холодный ил. Сразу тяжелеет гимнастерка. Ил присасывает ее и не хочет отпускать. Я ползу и ползу вперед, слыша близкое громыханье танка.
Дорога спускается в ложбинку, и кювет становится все глубже. Он доверху наполнен черной застойной водой. Здесь приходится почти плыть. Пальцы едва касаются дна. До чего же неприятная ванна во второй половине сентября!
Федор Филиппович отстает. Он уже выбился из сил. Я оглядываюсь и различаю на его лице, забрызганном илом, тот холодный оттенок равнодушия, который не ведет к добру, — его нужно смять, растоптать, развеять; это равнодушие — гибель.
— Федя, дорогой, немного осталось… Ну, ради меня. Федя!
И комиссар ползет. Я понимаю: сил у него уже нет, а это упрямое движение вперед — свидетельство несгибаемой, железной воли.
