Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках
У подъезда "гороховые пальто" изображали народ и кричали "ура", когда было надо.
На выставку допускались только члены Товарищества.
Князь Владимир указывал царю картины, на которые следовало обратить внимание.
Перед ними царь задерживался на несколько секунд и безучастно шел дальше. На этот раз он остановился перед одной большой картиной и неожиданно спросил: "Кто писал?"
Картина была нового экспонента. Сопровождавшие царя и князь Владимир не знали его фамилии и обратились к Брюллову.
Тот тоже не знал автора и, подойдя к картине, нагнулся, чтобы прочитать подпись, да так в этой позе и застыл. Потом медленно подымает голову, водит глазами по картине, начинает ее гладить руками, тихонько повторяя: "Ну да, да, это так... конечно, лессировка".
Царь ждал, ждал ответа и, не дождавшись, с недовольной миной ушел в боковую галерею.
Лемох дергает Брюллова за фалды фрака: "Павел Александрович, что с тобой?"
А Брюллов, начав читать подпись на картине, не разобрал ее и, заинтересовавшись живописью, стал рассматривать и изучать фактуру, а о царе и позабыл.
Апофеозом рассеянности Брюллова был случай, которому можно было поверить лишь из слов самого потерпевшего -- художника Лемана.
Этого товарища-передвижника мы до девяностых годов совсем не видали. Его знали лишь старики-передвижники. Он все время жил в Париже и только присылал к нам на выставку незначительные вещи. Лемана обещал привезти к нам на собрание Брюллов. Они приехали с большим опозданием, прямо к ужину.
Большинство из нас впервые увидало высокого, но уже слабого старика Лемана. Знакомились с ним и спрашивали, какое впечатление произвел на него Петербург после долгой его жизни за границей.
Леман медленно-медленно жаловался слабым голосом:
" Ужасно, ужасно, холодно, ветер и снег!
-- Разве у вас нет шубы? -- участливо спрашивали товарищи.
-- О нет, мне дали здесь хорошую шубу, но очень велика и тяжела, и я в ней чуть не замерз.
-- Как, где? Ведь вам недолго пришлось ехать от квартиры.
-- Ах, долго! долго. Я долго сидел на тумбе.
-- Но почему на тумбе?
-- Я сидел там на тумбе и озяб.
Дальше выясняется то, что могло случиться только с Брюлловым. Он заехал за Леманом, и оба в шубах едва уместились на маленьком сидении саней.
Снег, вьюга -- подняли воротники. Павел Александрович мысленно углубился в последние шахматные ходы или фугу Гайдна и не заметил, как в глухом переулке около Тучкова моста при повороте Леман вылетел из саней прямо в рыхлый снег.
Отлежавшись, Леман поднялся. Крутом ни души. Он уселся на тумбу у ворот какого-то дома и ожидал, когда Брюллов вернется и заберет его.
А тот спокойно ехал, не замечая отсутствия Лемана. У Общества поощрения художеств вылез из саней и стал расплачиваться.
-- А где же другой барин, что с вами ехал? -- спросил у него извозчик.
Тут только Павел Александрович вспомнил про Лемана, сел обратно в сани и велел ехать назад по той же дороге, искать потерю.
Извозчик удивлялся всю дорогу: "Ну и барин! Я хоть спиной сидел, а он -- скажи на милость -- рядом живого человека утерял".
Лемана нашли сидящим неподвижно на тумбе и опять повезли на Морскую. Он теперь держался за Брюллова обеими руками.
Служба Павла Александровича в музее протекала неважно. Он опаздывал на нее и не мог уложиться в ее формальные рамки, отсиживать определенные часы и делать из ничего видимость серьезной работы.
При каждом случае он отклонялся в сторону живого дела, при разговоре в нем закипала художественная натура, он с жаром отстаивал свои взгляды на искусство, не считаясь с мнением заведующего музеем князя Георгия, к слову сказать -- никак не разбиравшегося в искусстве.
Когда Брюллов проходил по залам музея и слышал от невежественных в искусстве людей оценку художественных произведений, он не мог удержаться, чтобы не вступить в спор.
Приходилось слышать, как он кипятился:
-- Позвольте, вы говорите... да, возможно и так подходить, но ведь это же не то...
-- Ах, боже мой! Да так же нельзя! Давайте же это оставим. Вы берете идейную сторону, -- будем о ней говорить... а так... ну вот... да нег же, простите!
Глаза при этом широко раскрывались, он наступал на своего противника со сжатыми кулаками, и когда тот, пятясь, соглашался с его доводами, Брюллов внезапно успокаивался, лицо его озарялось доброжелательной улыбкой, и он добродушно повторял как бы про себя: "Ну да, вот, вот..."
Как ни полезен был Брюллов для музея своими универсальными знаниями, образованием, но как чиновник, не отвечающий определенным требованиям казенной службы, он долго не мог удержаться на своей должности. Князю Георгию нужен был помощник служилый и услужливый, не противоречащий, и он сделал на это намек, которого было достаточно, чтобы Павел Александрович немедленно подал в отставку.
Он поселился на даче недалеко от Петербурга и там доживал свои дни. Заметно ослабел, стал ходить короткими, быстрыми шажками; пальцы утратили ловкость движений, листы нот он переворачивал с задержкой и как-то всей кистью, сжатой в кулак, при игре в квартете более всего сердился на смычок.
Смычок не прыгал в стаккато, не пел сильным вибрирующим тоном, выходило все скользяще, слабо.
Брюллов сердился: "Ах, черт, здесь бы надо вот так, а в смычке или пружина ослабела, или..." -- и досадливо махал рукой.
Всё чаще и чаще приходилось ему выражать музыкальную мысль рукой в воздухе.
О, какая злая шутка старость! Она притупила выражение сильной и красивой мысли, намерение приводила к бессилию и гордую фигуру окутывала жалостью.
Хорошо, что у Брюллова все же не появилось озлобления на наступившую слабость, она не сделала его брюзгливым, ворчливым стариком. Житейская усталость лишь смягчила его порывы. Он стал более созерцательным и радостно просветленным, с его лица не сходила приветливая улыбка.
Но почему его так долго не видно?
Говорят -- лежит уже Брюллов тяжело больным.
У него хранились счетоводные книги и чековая книжка на деньги Товарищества. После Лемоха он был казначеем. Как быть? Взять книги -- значит указать ему на опасность его положения, он поймет близость конца.
Решено было не беспокоить его денежными расчетами и обходиться проходящими по выставке суммами.
Дело -- делом, а жизнь и спокойствие больного товарища были для нас всего дороже.
Но Брюллов был аккуратен и берег свое доброе имя.
