Эдит Беер - Жена немецкого офицера
Фрау Герль решила купить мне платье. У нее осталось несколько неиспользованных пунктов на Kleiderkarte, карточке, по которой выдавали ткани и одежду – и она, услышав, что я свою карту давно использовала (на самом деле я ничего не покупала: Йоханн Платтнер предупредил, что этого делать нельзя), решила что-нибудь для меня приобрести. Она повела меня в магазин, специализирующийся на традиционных нарядах дирднль. Этот стиль был тогда очень популярен: нацисты поощряли возвращение к нордическим традициям. Я хорошо помню выбранное ею красное платье. К нему прилагалась белая блузка и такой же красный жакет. Фрау Герль стояла за мной, и я видела ее в зеркале. Она так радовалась, что платье хорошо село и идет мне! Неожиданно я вспомнила, как улыбалась в таких случаях моя мама, как блестели у нее глаза. На шее у нее висела сантиметровая лента, в руках был наперсток.
«Грета? Все хорошо?»
Я быстро кивнула, избавляясь от наваждения.
Судя по всему, фрау Герль заразила своим энтузиазмом и продавщицу: она продала платье за меньшее количество пунктов, чем могла бы.
Когда Герли пригласили меня на вечер Вайса Фердля, проходивший в уличном кабачке, я надела это платье.
Все столы были заняты гордыми Блицкригом немцами. Они пришли повеселиться с родными и чувствовали себя очень богатыми. Все они радовались новым квартирам и полученным почти задарма заведениям, не задумываясь, откуда все это взялось.
«О, нацисты – очень щедрые ребята! – воскликнул комик. – Слышал, они перестали мыться и передали право использования ванных своим гусям, чтобы в день, когда их придет пора резать и жарить к Рождеству, птицы были чистенькие!»
Очень скоро Вайс Фердль исчез.
28 августа 1942 года. Невыносимо жаркая пятница. Я так запомнила дату, потому что в этот день родился Гете. Я пошла в Максимилианеум, знаменитую мюнхенскую галерею, и присела отдохнуть перед пышным, золотистым пейзажем. Наверное, он принадлежал кисти Шмида-Фихтеберга или Германа Урбана – нацисты любили их картины, на которых Германия превращалась в Елисейские поля. Я пыталась увидеть то же, что и они, почувствовать в этой стране смелый желтый и яркий оранжевый, но не в силах была забыть, как истощенные девушки ползли по грязи за тощим французом.
Рядом со мной сел высокий мужчина. Он был истинным арийцем: сжатый, твердый рот, ярко-голубые глаза, тонкие, мягкие светлые волосы. Он был в обычной гражданской одежде, но с лацкана блестела свастика: этот человек был членом нацистской партии. Его сильные, чистые руки знали, что такое труд. Он посмотрел на меня и улыбнулся.
«Прямо перед нами превосходный пример баварского стиля под названием Heimat, – сказал он. – Впрочем, вы это, наверное, знаете и без меня».
«Отнюдь».
«Картины в этом стиле представляют собой восхваление Родины. Фермеры всегда здоровые и сильные, поля богатые, коровы толстые, погода всегда прекрасная, – он проверил, нет ли у меня на руке обручального кольца. – Прекрасная, как вы, фройляйн…?»
Вместо ответа я отодвинулась от него, чтобы показать, что не хочу ни с кем знакомиться. Это его ни на секунду не смутило.
«Я работаю в Бранденбурге-на-Хафеле, – продолжал он. – У нас там полно фермеров, но таких атлетов и красавцев, как на картине, я пока не видел. Как думаете, может, художником владели иллюзии?»
Кажется, в этот момент я позволила себе слегка улыбнуться.
«Сами знаете, наш фюрер обожает живопись. Каждый год он приобретает две-три сотни картин. Если твою картину выставили в Доме Немецкого Искусства – ты счастливый человек. Еще неплохо, чтобы твой дядя был в совете директоров концерна Крупп, а маму регулярно приглашали на чай к Геббельсам».
«Вы художник?»
«Именно».
«Надо же! Вы этим занимаетесь?»
«Занимаюсь я тем, что руковожу малярным цехом на авиационном заводе Арадо. Однако я учился на художника и мечтаю им быть. Слышали, что фюрер подарил свои собственные деньги Зеппу Хильцу, чтобы тот устроил себе студию? А Гердхардингер, между прочим, стараниями фюрера стал профессором. Вчера еще был обычный художник, а с утра уже университетский профессор».
«Нет, я об этом ничего не знала».
«Прогуляемся?»
«Хорошо». Мой собеседник был гораздо выше и крупнее меня, и я с трудом примеривалась к его шагам. Он без конца что-то рассказывал.
«Я лично люблю классику. Фюрер предпочитает австрийцев и баварцев девятнадцатого века – Шпицвег, Грютцнер и так далее. А я вот обожаю Ангелику Кауфман».
«А… кто это?»
«Гениальная художница девятнадцатого века. Если верить автопортрету, еще и красавица. Благодаря Клопштоку она заинтересовалась германской историей и нарисовала несколько полотен, посвященных победам Арминия. На одной из ее картин Арминий возвращается в Тевтобургский лес… Он долго сражался с римлянами, и его встречает молодая жена. Местные девушки приветствуют его возвращение танцем. Это прекрасная картина, – он предложил мне опереться на руку. – Меня зовут Вернер Феттер».
«А меня – Грета Деннер».
«Может, нам вместе пообедать?»
«Только если продолжишь рассказывать мне о художниках».
И он продолжал. Вернер Феттер вырос в Рейнской области, недалеко от Дюссельдорфа, в Вуппертале. Он много знал об искусстве – гораздо больше меня. Это меня очень впечатлило. В Мюнхен он приехал на две недели. У него оставалось еще семь дней отпуска.
Он попросил меня внести свою половину купонов, которые взимались за еду (ни один из других мужчин, с которыми я обедала, этого не делал), и заказал нам по бутерброду. Свой Вернер ел с помощью ножа и вилки, как будто это был шницель. Он заметил, что я удивлена.
«Тетя Паула наказала мне никогда не есть руками, – объяснил он. – Мне тогда было двенадцать. Въелось».
Мне показалось очаровательным, что этот огромный человек так изящно ест бутерброд. У Вернера был очень милый, эксцентричный вид. Тем не менее он состоял в партии. С другой стороны, он так дружелюбно улыбался. И все-таки он мог быть переодетым в гражданское эсэсовцем. Но он столько знал о живописи…
«Макс Либерманн тоже был прекрасным художником, – сказал он, запивая бутерброд пивом. – Жаль только, что еще и евреем».
Мы договорились встретиться на следующий день. Я впервые согласилась на второе свидание с немцем. В итоге мы провели вместе все семь дней, оставшиеся от его отпуска.
Даже сейчас я в ужасе от риска, на который тогда пошла. Он мог быть абсолютно кем угодно! Но, как вы могли понять, Вернер мне понравился. С ним было интересно и легко. Он был разговорчив, так что я могла отмалчиваться. Кроме того, он казался таким типичным немцем: он был глубоко предан фюреру, уверен в скорой победе, презирал русских, живо интересовался сплетнями о Геббельсе и его любовницах. За ту неделю я поняла, как мне притворяться добропорядочной немкой. Я хорошо отработала роль Греты.
