Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Вечером в «Нике», затем американские игры.
Париж, 22 октября 1942
Дурная ночь. La frousse. Так как теперь не время говорить о болезни, я разыскал на рю Ньютон французского врача, поддержка которого мне сейчас очень важна, — важнее, чем госпитальные врачи со всей их аппаратурой. Когда он услышал, что я еду в Россию, то не хотел брать гонорара. Говорил от Шрамма по телефону с Риттером.
Днем у Морена, последний раз порыться в книгах; я провел еще один сладостный час в его маленькой антикварной лавке. При этом я обнаружил давно разыскиваемую рукопись Магиуса «De Tintinnabulis»[101] с прилагавшимся к ней трактатом «De Equuleo».[102] Потом «De Secretis»[103] Векеруса, кладезь находок. Потом «Испанское путешествие» Суинберна,{101} в красном марокене. Наконец, еще процесс против Карла I, в котором я пролистал описание казни; король вел себя очень достойно, он был отрешен от страданий плоти, как пассажир, стоящий на трапе корабля и прощающийся со своими друзьями и свитой перед дальней дорогой.
Книг мне будет не хватать; дивные часы провел я в этих оазисах среди мира уничтожения. Сама прогулка по обоим берегам Сены в своем роде совершенство; время течет здесь спокойно. Нигде она не бывает лучше, чем здесь, ибо в чем была бы ее красота, если б не было книг? Или воды?
Вечером в «Нике», там разговор о скачущем на оглобле маленьком Алькоре. Затем короткая тревога, несколько выстрелов в темноте. Опять американская игра, из тех лабиринтов, в которых бег никелированных шариков зажигает электрические лампочки и суммирует цифры. Старинная игра судьбы в техническом обличье.
Париж, 23 октября 1942
Рапорт об отбытии у Космана и главнокомандующего, сказавшего мне, что в его штабе для меня всегда будет сохранено место. Все были особенно любезны; может, это было всего лишь отражением моей собственной приветливости. «Мир есть мнение», — говорил Марк Аврелий. Генерал — из тех людей, что стали для меня неожиданным подарком судьбы, когда уже было невозможно дышать, Он распространял здесь мои книги, которые не могли быть напечатаны на родине, и вообще ждет от меня многого.
Первая половина дня прошла в передаче текущих дел Нойхаусу; все остальное я запер в сейф, ключ от которого беру с собой.
В церкви на прощание: Сен-Пьер-де-Шайо. Я посчитал добрым знаком, что лестница покрыта красной дорожкой, а высокий портал украшен пологом. Но он был закрыт, пришлось идти через боковой вход. При выходе я заметил, что дверь портала открыта, и, проходя через нее, обнаружил, что все эти украшения предназначались для похорон. Неожиданность открытия освежила меня; я нашел здесь толику иронии, превосходящую сократовскую. Ребус, «сквозь вещи» — это может служить девизом.
Снова на рю Фобур-Сент-Оноре; шагаешь уже по узору ковра прошлого. И на рю Кастильоне, где я на память об этом дне купил печать.
Странно, как часто во время моих прогулок мне попадается изображение черепахи, после того как она мне приснилась. Мы в окружении всех знаков, однако глаз выбирает лишь некоторые из них.
Прощание с Шармиль в «Нике», недалеко от площади Терн. Началась тревога; она, к счастью, скоро закончилась, а то бы я опоздал на берлинский поезд.
Кавказские заметки
1942
Кирххорст, 24 октября 1942
Днем через Кёльн, на разрушенные улицы которого я глядел из окна вагона-ресторана. Останки домов и кварталов, словно дворцы, излучают мрачное величие. Скользишь мимо них, как мимо чуждого ледяного мира: там обитает смерть.
Дюссельдорф тоже выглядел печально, Свежие руины и множество красных заплат на крышах говорили об ураганном налете. Еще один шаг на пути к американизации; на месте наших старых гнезд появятся города, спроектированные инженерами. А может быть, только овцы будут щипать траву на развалинах, как это видишь на старинных картинах с изображением римского Форума.
Вечером Перпетуя встретила меня на вокзале. Шольц давно копил бензин для этой поездки. Рема я отпустил к его жене в Магдебург.
Кирххорст, 2 ноября 1942
Кирххорст, где моя склонность делать записи сильно поубавилась. Я занят по горло; это, наверное, лучшее, что можно сказать о каком-либо месте.
По прибытии сюда чувствуется, что обилие книг, переписки, коллекций подавляет меня. Они требуют, чтобы я незамедлительно занялся ими, при этом я, именно в силу усталости, ясно ощутил, как все существующее живет и зависит от проявляемого к нему участия, от духовной и физической ответственности перед ним. Мы обладаем благодаря особой добродетели, своего рода магнетической силе. Богатство в этом смысле не только дар, но и дарование соответствовать достигнутым пределам. Главное, что большинство внутренне не способно и к самому скромному обладанию, не только к богатству. Даже доставшись каким-нибудь случайным образом, оно все равно ускользает от них бесследно. Приносит еще и несчастье. Тем незаменимее родовое богатство, при котором не только дар, но и способность владеть и свободно им распоряжаться наследуются детьми и внуками.
Разборчивость в отношении приобретаемых нами вещей и благ. Иначе вместо облегчения жизни нам достается роль их сторожей, слуг и хранителей.1
Погода осенняя, то пасмурная, то снова солнечная. Светлая желтизна тополей, стоящих на дороге в Нойвармбюхен, прекрасно сочетается с бледно-голубым небом, накрывающим наш скромный ландшафт.
Кирххорст, 5 ноября 1942
Ночью сны о древних системах пещер на Крите, которые кишели солдатами, как муравьями. Разрывом снаряда только что смело их тысячи. Проснувшись, вспомнил, что Крит — остров Лабиринта.
Туманный день. На черно-красной кудрявой капусте плотной каймой осела роса, вроде отливающих серебром пузырьков воздуха по краям темно-красных водорослей на дне моря. Первым это заметил Брокес, чей опус вообще изобилует наблюдениями такого рода, где новое осознание природы порой совершенно незаметно вырастает из барочной тяжеловесности; так возникают, проникая друг в друга, переливы цвета голубиного горлышка или муаровой ткани.
Мысль: природа забыла о воздушных гигантах — животных легче воздуха, которые плавали бы в атмосфере, подобно китам в океане. Решая проблему полета более изящными способами, она осталась должником по части создания своего рода естественных дирижаблей.
О привычке стучать по дереву, когда хочешь избежать последствий дурного предзнаменования. Ее происхождение связано, вероятно, с каким-то частным случаем, но вообще подобные обычаи рождаются, как правило, если в них живет символическое содержание. Здесь оно заключается, по-видимому, в органической природе дерева; за него хватаются, как за нечто живое, и в переносе на судьбу имеют в виду течения человеческой жизни во всех ее проявлениях в противоположность мертвому механизму секунд, tempus mortuum.
Бьющееся стекло как символ счастья соответственно означает разрушение механической формы и высвобождение живого содержания.
Кирххорст, 6 ноября 1942
Фридрих Георг пишет мне из Юберлингена о лилиях и эремурусе, луковицы которых он посадил в своем саду в Лайсниге. С большой радостью узнаю, что он окончил не только новый сборник стихов, но и второй трактат по мифологии под названием «О титанах», и вообще, ему хорошо работается. Порой в светлые часы я ощущаю в отношении своей судьбы не только благодарность как человек, которому выпал счастливый удел, но и удивление, что сверх того мне досталась еще и награда в виде нашего братства.
Вечером в туман и мелкий дождь по одиноким полям, где вдали неясно брезжат расплывающиеся очертания деревьев и между ними — старые хутора, точно серые ковчеги с их грузом людей и животных.
Заканчиваю: Луи Тома, «Генерал Галифе», в экземпляре, снабженном надписью автора и еще одной — самого генерала. Как и подобает славному кавалеристу, и в особенности гусарскому командиру, Галифе являет собой образец сангвинического темперамента, — темперамента человека, обязанного двигаться и принимать решения быстрее, легче и искрометнее, чем остальные. Сангвинический оптимизм быстрее сокрушает свои цели, конечно, те, что стоят ближе и в ограниченном ряду обстоятельств. Поэтому мировой дух выдвигает такие характеры на передний план, когда нужен натиск, как это было при Седане или во время восстаний. По части проявления животных инстинктов Галифе есть также типическая фигура в истории современного насилия. Мексика была для него хорошей школой.
Читая, я вспомнил о своем старом плане — изобразить ряд, в котором фигуры располагались бы слева направо в естественном порядке: сперва трибуны, затем сенаторы, от Мария к Сулле, от Марата к Галифе. Вообще, мне хотелось бы попробовать создать краткую типологию истории — изобразить эти кусочки калейдоскопа.
