Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Такая плодотворная деятельность была следствием его удивительной способности распоряжаться временем, сокращая время на сон и тем самым увеличивая продолжительность рабочего времени. Он проводил выходные в Чартвелле, приезжал в четверг вечером и уезжал в Лондон во вторник утром. В Чартвелле завтрак начинался после девяти утра или еще позже, если Черчилль заканчивал диктовать ближе к утру, что случалось довольно часто. Затем он желал доброй ночи – или доброго утра – машинисткам, и они отправлялись с напечатанными за день листами на такси в типографию в Лондон, чтобы в середине дня Великий человек мог получить гранки. Он завтракал в постели, в одиночестве. Как-то он сказал одному из гостивших в Чартвелле, что они с Клементиной «два или три раза за 40 лет совместной жизни пробовали завтракать вместе, но это оказалось так неприятно, что пришлось прекратить». За завтраком следовала ванна и прогулка по Чартвеллу. После обеда машинистки, работавшие в дневную смену, приходили из своих комнат в деревне и собирались в библиотеке, где ждали, пока Черчилль, одетый уже в темно-синий костюм с жилетом, с золотыми часами на цепочке, в своем кабинете на втором этаже просмотрит гранки и соберется с мыслями. Когда он был готов диктовать, то по системе внутренней связи вызывал машинисток из библиотеки [2339].

Для машинисток начинался ужас, как только они садились за бесшумные пишущие машинки, которые не были такими уж бесшумными. Заведенный порядок поддерживался уже четверть века, и за это время львиный рык не стал слабее. Черчилль диктовал по три, четыре, иногда пять вариантов своих речей. Билл Дикин и Денис Келли обеспечивали его статистическими данными и расшифровками стенограмм выступлений лейбористов, бюджетной и банковской информацией и данными о диспозиции войск. Работа бурлила. Опечатки машинисток вызывали вздохи и гневные упреки. Вездесущий граммофон только ухудшал ситуацию. «Вы просто печатаете и отдаете ему текст, и иногда он взрывается, а иногда только хмурится», – вспоминала Сесилия Геммел. Чаще всего машинистки спотыкались на иностранных именах. Однажды, глянув на работу мисс Геммел, Черчилль рявкнул: «Вы не написали правильно ни одного слова из пятидесяти». Он использовал специальные шифры, известные только ему для обозначения разделов своих выступлений – к примеру, «P-1» для внутренней политики, «H-3» для международной политики. Он указывал машинисткам, где ставить эти отметки. Наконец наступал «торжественный момент», когда Черчилль объявлял: «Сейчас буду стучать».

«Стучал» дыроколом; он не использовал канцелярские скрепки. Страницы складывали, нумеровали, пробивали и наконец сшивали тонкой лентой. Джейн Портал [2340], однажды совершила смертный грех, перепутав порядок страниц, и Черчилль обнаружил это только во время выступления.

Она была уверена, что ей больше никогда не поручат это дело. Спустя несколько дней потребовалось сшивать следующую речь, и мисс Портал была удивлена и тронута почти до слез, когда Черчилль сказал: «Пусть это сделает Портал». «Понимаете, – вспоминала она спустя годы, – он сказал: «Я прощаю тебя, я тебе доверяю». Незначительный момент, но он много значил для меня. Он так часто поступал с людьми» [2341].

Он быстро переходил от смеха к раздражительности. В 1949 году в команде появился человек по имени Джордж Крист (по-английски писалось Christ, как имя Сына Божьего, Христа), в обязанности которого входило обеспечивать официальными документами, из которых Черчилль выбирал наиболее яркие места для включения в свои речи и мемуары. Черчилль произносил его фамилию как имя Спасителя и любил говорить машинисткам «позовите к телефону Христа» или «немедленно приведите Христа». В такие моменты пауза и поднятая черчиллевская бровь служили сигналом для машинисток, что можно без стеснения смеяться. Они легко могли заплакать, как часто делал он сам, диктуя куски текста, которые задевали его за живое. «Я имею в виду, что я плакала и он плакал, – вспоминала Джейн Портал, – и все время, пока он диктовал своим чудесным голосом, а я изо всех сил стучала по клавишам, мы оба рыдали» [2342].

Его щедрость была столь же очевидной, как его раздражительность, юмор и слезы. Он приказал держать открытыми ворота Чартвелла на тот случай, если кому-нибудь из соседей захочется зайти. Многие заходили. В первые послевоенные суровые зимы в прихожей было много старых курток, пальто, перчаток и ботинок, которые раздавались нуждающимся. Нуждающихся было много. Он всегда старался оплатить долги Рэндольфа, хотя не раскрывал сыну условия чартвеллского договора. Он обеспечивал Памелу после развода. Лорд Моран не был состоятельным человеком, и Черчилль настоял на том, чтобы помочь ему, и заключил договор с женой Морана сроком на семь лет, который приносил ей в год сумму, эквивалентную современным 20 тысячам долларов, не облагаемую налогом. Геммел вспоминала о поездке на скачки (машинистка всегда сопровождала Черчилля, куда бы он ни направлялся), когда Черчилль сказал, что не нуждается в ее услугах в ближайшие несколько часов. Он отослал ее и водителя, приказав хорошо отдохнуть и ждать его у машины в назначенное время. Когда они возвращались домой, Старик протянул ей программу скачек, в которой было обведено несколько лошадей. Он объявил, что они победили и что он поставил за нее по фунту на каждую из этих лошадей. «Ну, посчитай, сколько ты выиграла», – приказал он. Но Геммел запуталась в вычислениях. «Он очень рассердился, что я не сумела справиться с цифрами, – вспоминала она, – и сказал, что я выиграла 20 фунтов, а это очень много». Мисс Геммел пришло в голову, что Старик на самом деле не делал никаких ставок, а «просто в машине вдруг подумал: бедная девочка, скажу ей, что поставил на лошадей за нее, попрошу посчитать, сколько она выиграла, и отдам ей деньги; это будет красиво». Когда план сорвался, Черчилль сунул ей в руку 20-фунтовую купюру [2343].

Но один черчиллевский поступок имел для мисс Геммел особое значение. «Я отвечала за принадлежности для занятий живописью, – вспоминала она. – По вторникам, перед возвращением в Лондон, он вызывал меня наверх. «Мисс, очистите палитры, вымойте кисти и проверьте, достаточно ли красок». И я отвечала: «Да, сэр». Мыть кисти в скипидаре было «отвратительным занятием», но она выполняла свои обязанности, заказывала новые краски, убирала в студии, готовила ее к возвращению хозяина. Она была тронута, когда однажды он позвал ее в студию и вручил одну из своих картин, «сильно приукрашенный портрет» – ее портрет [2344].

Помимо написания мемуаров и речей он ежедневно сталкивался с горой писем со всего мира, от самых разных людей, от знаменитых до самых обычных. Он не всегда сам писал ответы на эти послания, хотя, читая их, часто плакал. Мисс Геммел было поручено составлять ответы и давать ему на подпись. Одно такое письмо, написанное Геммел, должно было уйти в компанию Massey Ferguson, которая прислала Черчиллю автоматическую машину для уборки урожая. Мисс Геммел написала такое длинное и витиеватое послание с благодарностями, что Черчилль заметил: «Боже, мисс, на этот раз вы действительно перестарались. Это просто сельскохозяйственная техника». За такими приятными моментами неизбежно следовали, скорее раньше, чем позже, вспышки гнева, связанные с секретарскими ошибками того или иного рода. И так каждый день до вечера, когда персонал отправлялся в деревню на ужин, а Черчилль садился за стол с семьей и друзьями, приезжавшими в гости. Лорд Моран был постоянным гостем. Джейн Портал заметила, что он делает карандашные записи на белоснежных манжетах своей рубашки, чтобы как можно точнее повторить черчиллевские высказывания в книге, которую он собирался писать. Затем, где-то после девяти или десяти вечера, вернувшись из деревни, машинистки опять собирались в библиотеке и ждали, как утром, когда Черчилль будет готов приступить к работе. Около полуночи он отправлялся в спальню со стаканом бренди и сигарой и опять вызывал машинисток, чтобы работать до глубокой ночи или раннего утра. Он увеличивал день за счет сна, оставляя время на кормление золотых рыбок и стравливание лебедей с гусями на нижних озерах [2345].