Екатерина Мешаненкова - Данте. Жизнь: Инферно. Чистлище. Рай
Затем Данте приводит несколько примеров изящных словосочетаний из провансальских и итальянских поэтов. У сицилийцев и французов Данте берет лишь по одному примеру — у короля Наваррского и у судьи из Мессины (Гвидо делле Колонне). Итальянские примеры выбраны только из поэтов сладостного нового стиля — от Гвидо Гвиницелли до самого Данте. Для того чтобы достигнуть совершенства в этом стиле, необходимо следовать образцовым поэтам, поучает Данте, то есть Овидию, Стацию и Лукану. Среди прозаиков учителями стиля являются Тит Ливий, Плиний (по-видимому, Младший), Орозий и Фронтин. Павла Орозия, автора «Истории против язычников», и Сикста Юлия Фронтина, написавшего «Книгу военного лукавства» (I в. н. э.), мы не считаем «классиками», но наши воззрения во многом отличаются от вкусов и пристрастий XIV века. Данте с большой резкостью обрушивается на Гвиттоне д'Ареццо и его последователей, которые не желают учиться на лучших образцах древности и язык которых невежествен и груб.
Автор «Народного красноречия» понял, что стилистика поэзии и прозы на новых европейских языках не в меньшей степени, чем на древних, связана с отбором слов. Он пишет: «Иные слова бывают детскими, иные женственными, иные мужественными; а из них одни дикие, другие светские; из тех же, какие мы называем светскими, одни мы ощущаем как расчесанные и напомаженные, другие как волосатые и взъерошенные. И вот среди расчесанных и волосатых находятся те, какие мы называем величавыми, а напомаженными и взъерошенными мы называем те, которые чересчур звучны». Данте полагает, что слова должны быть просеяны сквозь сито. Он запрещает для высокого стиля канцоны выбор слов «детских, из-за их простоватости, вроде маменька и папенька, ни женственных из-за их изнеженности, как душенька и милашка, ни диких, из-за их терпкости, вроде отара и цитра, ни напомаженных и взъерошенных светских, вроде женщина и тело».
Для пишущих канцоны остаются «расчесанные и волосатые светские слова, весьма благородные, и члены блистательной народной речи». Данте объясняет, что «расчесанными» следует считать прежде всего слова трехсложные (но также и двусложные), в которых не встречается соединение плохо звучащих согласных, как, например, amore (любовь), donna (госпожа), virtute (добродетель). «Волосатыми» словами Данте называет те, которые необходимы для связи, а также междометия. Украшающими, по его мнению, следует признать слова многосложные, которые в смешении с необходимыми связками «дают прекрасную слаженность сочетанию»…
В те годы, когда создавались трактаты «Пир» и «О народном красноречии», Данте считал канцону самым совершенным видом высокой «трагической» поэзии. Канцона требовала не только большого мастерства, но также сознательного отбора слов. Тем самым она была ограничена в словесном материале, что не могло не привести к ограниченности ее тем и сюжетов. Когда Данте изобрел терцины, перед ним открылся безграничный горизонт творческих возможностей. Творец «Божественной Комедии» нарушил собственные запреты прежде всего в стилистике. Его дьяволы в аду говорят таким языком, который возможен был только в сонете, да и то у поэтов «простонародных», как Рустико Филиппи или Чекко Анджольери.
Терцина вместила все стилевые возможности итальянского языка. Преодолев ограничения «жанров» и освободясь от стилистических систем античных и средневековых теоретиков, Данте открыл новые пути мировой литературе.
«Монархия»
…Ты видишь длинный ряд
Одежд, блистающих безгрешной белизною,
Ты видишь, как велик наш лучезарный град,
Который славою исполнен неземною,
Ряды его полны, и лишь немногих ждут.
Но ранее, чем ты за пир воссядешь тут,
Вон там, на высоте блистательного трона —
Его украсила имперская корона, —
Мы душу Генриха увидим короля,
Которого не ждет Италии земля,
Но мир внести в нее — была его задача.
Похожи на детей вы в жадности слепой,
Что грудь кормилицы отталкивают, плача,
И гибнут с голоду. Дорогою одной
С монархом не пойдет ни косвенно, ни явно
Тот, кто на форуме Божественном бесславно
Префектом явится. Но воля Божества
Не может допустить, чтоб осквернялось долго
Им исполнение священнейшего долга;
Но тьму, куда низверг Он Симона-волхва,
Его низвергнет Он за гнусное деянье,
А ниже погрузит пришельца из Ананьи…
О том, чем Данте занимался в годы изгнания (кроме литературной деятельности, разумеется), до нас дошло довольно мало свидетельств. Но судя по тем немногим документам, которые сохранились, он не просто так ел хлеб сеньоров, дававших ему покровительство, а отрабатывал его тем, что исполнял для них различные дипломатические поручения.
Например, есть текст мирного договора между маркизами Франческино де Мулаццо и его двоюродными братьями Мороэлло и Ксррадино о прекращении вражды с Антонием Камулла, епископом и графом Луни, заключенный при посредстве уполномоченного маркизов Данте Алигьери из Флоренции. И к нему еще один документ, датированный тем же числом, где написано, что в местечке Кастельнуово близ Сарцаны состоялось окончательное примирение, и Данте по обычаю обменялся с епископом поцелуем. Этот договор положил конец многолетним стычкам и убийствам простого народа, населявшего пограничные земли.
Поселение, где находился бывший епископский дворец, расположено недалеко от моря, на вершине холма. За замком гряда возвышенностей, покрытых каштанами и оливами, постепенно переходит в Аппуанские горы, белеющие снежными вершинами. Замки Кастельнуово и Фосдинов, входящие уже во владения Маласпина, расположены по соседству, но скалистые холмы скрывают их один от другого. Внизу простирается белая лента реки Магры, постепенно расширяющаяся, при устье своем синяя, как море, в которое она вливается.
На последней скале над рекой около моря возвышается монастырь Корво. В письме аббата монастыря фра Иларио, известном уже Боккаччо (некоторые скептические дантологи приписывают это письмо самому автору «Декамерона»!), рассказывается о том, как неизвестный путник постучался в ворота обители. «Он пришел сюда, привлеченный, может быть, святынями места, а может быть, и чем-нибудь другим. Так как он еще не был знаком ни мне, ни кому-либо другому из нашей братии, то я спросил его, чего он хочет и чего он ищет. Он не шевельнулся, но стоял неподвижно, устремив глаза на колонны и арки нашего монастыря. Тогда я повторил вопрос, и он, тихо повернувши голову и посмотрев на меня и на братию, ответил: „Мира!“ Тогда, интересуясь все более и более узнать, кто он, я отвел его в сторону и перекинулся с ним еще несколькими словами. Тут я узнал, кто он, ибо хотя я его никогда не видал, но его слава уже долетела до нас».
