Николай Теренченко - Мы были суворовцами
Уже к полудню хуторское "сарафанное радио" оповестило население о сенсационной новости: у деда Прона "взяли анализ"! А к вечеру мои соратники уже получали каждый свою заслуженную мзду; кто в виде уздечки или налыгача, а то и крепких, увесистых шлепков материнских ладоней. Моя бабуля Оля, узнав подробности этого коварного дела, гневно набросилась на меня, но не била (она никогда не трогала меня даже пальцем), а просто никуда не выпускала меня из куреня до самой ночи...
Рано утром следующего дня она провожала меня к поезду, до околицы. Мы никак не могли миновать усадьбы деда Прона. Старик уже поджидал нас у своего куреня. Он властно подозвал нас с бабушкой к себе. Мы подошли. Я опасливо стал в стороне. Бабушка, прикрывая меня, как квочка своего цыпленка, молча поклонилась, покрыв себя крестом. Я, убежденный атеист еще с первого класса СВУ, мысленно, на всякий случай, попросил защиты у господа бога!
Дед Прон молча подошел ко мне.
- Здравия желаю, дедушка Прон! - смело произнес я дрожащим голосом и приложил руку к головному убору.
- Здорово, здорово, супостат! - миролюбиво произнес грозный дед и вдруг разразился тонким, сиплым хохотом.
Моя бабуля угодливо ухмыльнулась. Отсмеявшись, дед обратился к бабуле: "Гарный будет казак, а, Ольга?". Я смущенно стоял перед ним, скромно потупив очи.
Прон обратился ко мне: "Ну-кось, подь сюды, ко мне, на баз". Мы с бабкой зашли к нему во двор. Свирепый Пронов кобель, очевидно, хорошо вздрюченный хозяином за свою собачью провинность, лежал около куреня, виновато опустив голову на лапы и поджав хвост. Дед вошел в курень и вскоре вернулся с большущей кошелкой, полной злосчастных фунтовок!
- Возьми и тарабань домой, - сказал дед, - да благодари свою маманю Марию, я ее хорошо помню. Поклон ей от Прона Ильича. Бери, бери, за пазухой столько не унесешь. - И ехидно добавил - Узнаешь, почем стоят енти фунтовки! Бабушка понимающе улыбнулась.
Я не обратил внимания на последнюю фразу деда, поблагодарил его и, пожелав старикам здоровья, двинулся к степному полустанку. Прошагав под поднимающимся все выше солнцем четыре километра до поезда, надорвал здоровенной кошелкой себе руки, весь в мыле, и только тогда понял ехидный смысл последних слов деда Прона. Так вот почем фунт лиха! Так своеобразно наказал меня старый казак.
К началу 1948 года из писем мамы и родственников, полных тревожных намеков, я понял, что дела в нашем хуторе идут все хуже и хуже, что идут поборы с каждой курицы, с каждого дерева. Приехав в Каюковку летом, я не узнал хутора-сада. Почти все деревья были вырублены, молодежь правдами и неправдами покидала родимые места, не было слышно голосистого пения девчат по вечерам. Две предыдущие засухи, давшие большой недород зерновых, довершил развал некогда процветавшего района, где жили мои предки, смелые, лихие ратоборцы на поле брани, славные работяги земли донской.
Жизнь властно и неумолимо вторгалась за наши суворовские стены, и вернулись мы с этих каникул не такими восторженными и веселыми, как прежде. Наши педагоги и воспитатели отлично понимали наше состояние, сотни наших "отчего" и "почему?" и учили нас смотреть на эту суровую, жестокую и все же прекрасную жизнь правдиво, как могли...
Часть четвертая. Поклон вам низкий
1. Майор Кравцов, биолог
Ботанику мы, откровенно говоря, не любили. У нас был хороший училищный участок земли, свой сад, огороды и все рядом. Мы с увлечением копались в земле, сажали деревья, копались на грядках, выращивали свои овощи. И все под руководством нашего старого, подслеповатого преподавателя ботаники майора Кравцова по кличке "Пестик". Мы его по-своему уважали и бессовестно обманывали, пользуясь его слепотой. Что творилось на его уроках! В кабинете абсолютная тишина, одни сладко подремывали, другие взапой читали книги отнюдь не ботанического содержания, кто-то играл в шахматы. В общем, каждый занимался кто чем хотел, а наш ботаник, вдохновенно размахивая руками, что-то вещал у ботанического экспоната: "Пыльца на рыльце, пестики, тычинки и пр." Как-то он поймал меня, увлеченного какой-то очередной интересной книгой и потерявшего бдительность, поднял с места и спросил, что я читаю. Я торжественно (под ухмылки товарищей) ответил: Чарлз Дарвин, "Происхождение видов", товарищ майор!" И в подтверждение показал обложку старого фолианта, в которую искусно была вмонтирована книга. "Пестик" удовлетворенно хмыкнул, погладил меня по плечу и, ничего не сказав, посадил на место.
Излагал он нам и идей "народного академика" Лысенко Трофима Денисовича. А куда было деться нашему старому ботанику, если в программе курса обширное место занимали идеи яровизации, критика менделизма-вейсманизма и прочее. Но Кравцов, сын потомственных хлеборобов, посвятивший свою жизнь педагогическому поприщу, все идеи предпочитал проверять практикой, ибо только практика, учил он нас, является проверкой всех идей, и только она является критерием истины. Как мы ни бились с яровизацией на наших делянках, ничего путного у нас не получилось. Отсюда и наш, и нашего преподавателя скепсис к этой идее.
Как-то раз, рассказывая о ветвистой пшенице (дело было на нашей опытной делянке), Кравцов заговорился: "Пшеница ... м-м, ну как ее ....." - "Рогатая", - подсказал из толпы присутствующих наш острослов Толя Бородаенко. "Бородаенко, не подсказывайте, сам знаю", - рассеянно произнес Кравцов. "Так вот, пшеница рогатая..." Веселый смех, Толик опять продолжает гнуть свое: "А что, вот выведем мы такую пшеничку с рогами, и будет она, как во-он та яблоня, а на ней готовые калачи и булки с маком..." "Ничего смешного не вижу", поняв, что попал впросак, улыбаясь проделал необидчивый старик. "Растет же в Африке хлебное дерево...".
С зоологией у нас тоже дело не шло. Нам нравилось возиться со степными зверюшками - сурками, хомячками, которых мы по неопытности и любви к живому существу кормили так, что они подыхали от обжорства. Сколько галчат, скворцов и другой пернатой живности было выхожено нами и отпущено на волю. Ежи жили у нас не только в кабинете зоологии, но и в спальне, чем очень возмущался наш ротный. А изящных, некусачих ужей мы вообще использовали по хулиганскому назначению, пугая ими наших молоденьких преподавательниц иностранного языка, "англичанку" Веру Николаевну Токареву и "немку" Марию Романовну Фридрих.
2. Педагог Павлов
Предмет "Основы дарвинизма" мы уважали, особенно, когда к нам пришел педагог Павлов Василий Яковлевич, который вел у нас биологию. Ранее этот ладно скроенный и крепко сбитый симпатичный молодой человек, чуть ниже среднего роста, был офицером-воспитателем Орловского СВУ. В 1947 году училище было переведено в Куйбышев, а Павлова, по его просьбе направили в Новочеркасск, где проживали его родители и где он должен был работать в Новочеркасском СВУ преподавателем. Накануне его отъезда в Новочеркасск к нему подошел один из питомцев его извода суворовец Попов Игорь и вручил ему стихотворное послание. Мальчик полночи просидел, сочиняя его, а утром нашел своего офицера-воспитателя и вручил ему свои стихи, которые более сорока лет хранятся в семье Павлова. Вот они:
