Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы
В конце 1909 года, после возвращения в Петербург, он начал тренировать свой мозг посредством чтения. Позднее Набоков заметил, что круг его раннего чтения был таким же, как у любого другого любознательного мальчика, владеющего тремя языками: собрание Жюля Верна — в роскошных переплетах, с незабываемыми иллюстрациями; английские книги — Конан Дойл, Киплинг, Конрад, Честертон, Оскар Уайльд, компенсировавшие недостаток устной практики; по-русски — «Анна Каренина», «Евгений Онегин». Впервые дочитав Пушкина до того места, когда раздраженный Онегин оскорбляет Ленского, он так расстроился, что «мысленно заставил Онегина на следующее же утро прискакать к Ленскому с извинениями, принесенными с той учтивой прямотой, в которой заключался главный шарм этого гордеца»53. Более легкие книги он обычно читал по-английски: «Chums» («Ждите продолжения этой захватывающей истории»), «The Boy's Own Paper»[26] и «Punch». И здесь Набоков уже знал, что ему нужно: в «Домовых» Палмера Кокса, которые печатались в «St Nicholas Magazine», его любимцем, естественно, был «щеголь (индивидуалист) в цилиндре, фраке и с моноклем»54. К концу 1909 года он начал понемногу разнообразить свой рацион и — с молчаливого одобрения отца — добрался до его библиотеки. Там, в неприметном углу, личная библиотекарша В.Д. Набокова Людмила Гринберг — застенчивая старуха в пенсне — работала над картотекой, с которой в 1904 году был напечатан каталог, а в 1911 году — приложение к нему. Скорее всего, Владимир ждал ее ухода, прежде чем заняться исследованием тех фрагментов «Исповеди» Руссо, которые мадемуазель Миотон стыдливо опустила55.
В 1910 году появился новый воспитатель — Филип Зеленский — «Ленский» набоковских автобиографий. Лучший из всех домашних учителей, он оставался у Набоковых дольше остальных — до 1914 года. Приход каждого нового воспитателя всегда сопровождался скандалом. На этот раз Володю так поразил контраст между «стройным передом фигуры и толстоватой изнанкой», что он не смог устоять перед искушением нарисовать его. Зеленский вырвал у него из рук «отвратительную карикатуру» и кинулся на веранду вырского дома (удаляясь, он являл очертания «бокастого» тела, убеждавшие художника в точности его рисунка). «Вот последнее произведение вашего дегенеративного сына», — воскликнул он, бросив картинку на стол перед Еленой Ивановной, Мальчики вскоре помирились с ним, обнаружив, что он отличный учитель и нуждается в защите от злобных антисемитских издевок реакционно настроенных тетушек. Услышав их насмешки, вспоминает Набоков, «бывало, я грубил им за это и, потрясенный собственной грубостью, рыдал в клозете». Но преданность Зеленскому не помешала ему тогда, как и впоследствии, признаться себе в том, что он его недолюбливает. Тем не менее ему нравилось изучать и анализировать его. Как Володя постепенно обнаружил, в этом неуклюжем педанте «жил и мечтатель, и авантюрист, и антрепренер, и старомодный наивный идеалист». Принципиальный Зеленский осуждал Набоковых за их лакеев в темно-синих ливреях и считал французский язык, которого он не знал, «неуместным… в доме у демократа»56.
VIII
Еще один курс обучения преподал юному Владимиру его двоюродный брат и лучший друг Юрий Рауш. Родители Юрия были в разводе, и поэтому мать иногда оставляла его на лето в Батове. Рослый, бесстрашный Юрий был почти на два года старше Владимира и задавал тон, когда они состязались в отчаянной храбрости или в любви. Пренебрегая опасностями, они стреляли друг в друга из пружинных пистолетов, заряженных острыми палочками, разыгрывали майнридовские сцены из жизни Дикого Запада или устраивали шуточные дуэли под огромными липами и березами grande allée в Батове[27]. Много лет спустя Набоков, рассказывая в «Других берегах» о гибели Юрия в безрассудной конной атаке во время Гражданской войны, заметил, что его «так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовской грезы, которая поглощала его настолько сильнее, чем меня, во время наших, не таких уж частых и не очень долгих летних встреч». К этому в книге «Память, говори» он добавил: «У меня было много другого, кроме мустангов и разноцветных перьев, у него же — ничего, кроме героической юности»57.
Устав от игрищ в духе Дикого Запада, они ложились на траву и говорили о женщинах: «Заставив меня кровью подписать на пергаменте клятву молчания, тринадцатилетний Юрик поведал мне о своей тайной страсти к замужней даме в Варшаве (ее любовником он стал только гораздо позже — в пятнадцать лет)». Владимиру с его воспоминаниями о детских балах и девочках с французских пляжей нечем было платить за откровенность друга. Но он уже заметил, что мальчишеское стало постепенно переходить в мужское, и Луиза Пойндекстер — героиня майнридовского «Безглавого всадника»[28] вполне могла служить средоточием его фантазий: «и чета ее грудей (так и написано „twin breasts“) поднимается и опускается»58.
О чем Набоков не пишет в своих автобиографиях, так это о том, что именно в слиянии героического и романтического родилась его муза. В тот год он перевел «Безглавого всадника», но не русской прозой, как можно было бы ожидать, а французскими стихами в их классическом александрийском одеянии59.
IX
Набоков быстро взрослел и в других отношениях. К 1910 году его страсть к бабочкам окончательно обрела крылья. В июле он рискнул расширить свои охотничьи угодья, которые до сих пор ограничивались знакомой местностью между Вырой и Батовом, и присоединил к ним Америку — так мать и ее братья когда-то назвали таинственное и дальнее торфяное болото. Охотники другого типа могли бы найти тут самую разную тургеневскую и толстовскую дичь, но стройного мальчика в соломенной шляпе здешние места манили лишь великолепными экземплярами северных, почти полярных, бабочек. Нужно сказать также, что к этому времени он уже был немало искушен в науке. Подобно своей Аде Вин, он с большим усердием и весьма успешно разводил интересных гусениц, блаженствовал над вышедшими к тому времени томами труда Адальберта Зайтца «Крупные бабочки планеты», читал английские и русские энтомологические журналы и делал записи о пойманных им бабочках по-английски, используя термины, добытые в журнале «Энтомолог», где десять лет спустя появится его собственная первая статья по лепидоптерологии. Он уже мог судить о коренных сдвигах в таксономии и о необходимости заменить старую любительскую систему классификации бабочек, он уже живо интересовался эволюцией и мимикрией60.
