Валерия Носова - Комиссаржевская
С каждой фразой голос Комиссаржевской становился сильнее и тверже. И когда она произносила последнюю фразу: «Волшебная сказка кончилась, начинается новая жизнь!» — было очевидно, что Наташа стала иной и что она завоюет себе новую жизнь.
Талант и искренность Комиссаржевской заставляли верить в возможность такой Наташи, а значит, в возможность изменить жизнь и в действительности, а не только на сцене.
Пьеса Потапенко, писателя в общем чуткого к общественным настроениям дня, не сходила со сцены Александринского театра весь сезон 1898/99 года. Кончался век девятнадцатый, подходил век двадцатый: волшебная сказка буржуазно-помещичьего счастья отходила в прошлое, новая жизнь грезилась русской молодежи как долгожданная действительность, и сцена императорского театра гением Комиссаржевской превращалась в общественную трибуну.
В пьесе И. Потапенко «Борцы», посредственной по художественным качествам и вполне умеренной в идейном отношении, Комиссаржевская из бесцветной Сони создала сильный тип правдивой, смелой, способной отстаивать свои идеалы девушки. В сцене объяснения с отцом ее Соня возвысилась до подлинного драматизма. Гнев, протест, возмущение против бесправия женщины звучали в ее голосе. Защищая свои принципы, героиня Комиссаржевской готова была на разрыв с семьей, с обществом. Весь зал, захваченный жизненной правдивостью каждого слова, жеста актрисы, поверил в возможность такой необычной ситуации и неистово рукоплескал не только Комиссаржевской-актрисе, но и новой русской женщине.
В «Огнях Ивановой ночи» Зудермана Карпов предполагал дать Комиссаржевской роль Труды. Роль Марикки, которая играет в пьесе, как она сама себя характеризует, одновременно роль «кошки и мышки», предназначалась другой, характерной актрисе. Но Вера Федоровна настояла, чтобы ей дали сыграть именно Марикку.
С самого начала она вступила в противоречие с автором пьесы, решив, что будет играть эту роль совсем не гак, как играли ее предшественницы и какой создал Марикку Зудерман.
— Ни в кошек, ни в мышек я играть не буду! — заявила она режиссеру. — Я даже, возможно, выпущу эту фразу. Я буду играть непонятное, чуждое, одинокое существо. К Георгу Марикку влечет его сиротливость, его одиночество. На этой теме я разыграю вариации!
И уже на первой репетиции Вера Федоровна показала Марикку не только несчастной, но и протестующей. Защищая себя и любимого в жестокой схватке с жестокой жизнью, Марикка вынуждена следовать волчьим законам.
— Но ведь это извращение авторского замысла! — испуганно говорил Евтихий Павлович.
— Не извращение, а уточнение действительности! — возбужденно отвечала Комиссаржевская.
— Вера Федоровна! — взмолился Карпов — Это настолько смело, что критика не простит вам этого.
— Да поймите, Евтихий Павлович! — уже сердито говорила Вера Федоровна. — И автор, и вы, и я должны идти хотя бы в ногу со временем, если уж не впереди Только тогда мы настоящие художники, и только такими, протестующими против всей несправедливости жизни, мы нужны людям.
— Предположим, вы правы, дорогая Вера Федоровна, — растерянно возражал Карпов, шагая из угла сцены в угол. — Но неужели вы не видите, что другие-то актеры, ваши партнеры, играют строго по Зудерману?
— Вот и помогите переубедить их. Вы же режиссер, вас должны послушаться! — наступала Комиссаржевская, поглядывая на хранящих молчание актеров. И, обращаясь уже ко всем, продолжала: — Если мы прочтем Зудермана свежо, или, как говорит Евтихий Павлович, «извратим» автора, пьеса только выиграет, получит большее общественное значение. Вы понимаете — общественное, а не александринское!
Актеры продолжали молчать. Комиссаржевская видела всю неловкость их положения. Но слишком сильны были традиции императорского театра. Еще до просветительства некоторые из актеров способны были подняться. До бунтарства же — нет. А тот, кто и поднимался, как Мамонт Викторович Дальский, вынужден был расстаться с Александринкой.
— Нет, нет, Вера Федоровна! — словно извиняясь, проговорил Карпов. — Увольте, ссориться со всеми я не могу. Да и как переубедишь Потоцкую! У нее свои правила: прежде всего понравиться первым креслам.
— Значит, опять будем играть каждый сам по себе, словно в басне «Лебедь, рак да щука»?!
Вера Федоровна Марикку играла все же по-своему.
Увлеченные партнеры поддержали ее сценический замысел. И большинство зрителей приняли эту Марикку с таким же восторгом, как принимали и ее Ларису. Зритель почувствовал в новой героине Комиссаржевской страстное негодование против жизненного уклада, коверкающего людей. Этот уклад окружал и Ларису, и Нину Заречную, и Наташу. Кто хоть раз видел Комиссаржевскую в «Огнях Ивановой ночи», слышал ее горькие слова: «Моя мать воровкой была, — и я буду красть, красть любовь», видел горящий взор, слышал вздохи сквозь стиснутые зубы, тот никогда уже не мог забыть Марикку, созданную Комиссаржевской. Он пристальнее всматривался в жизнь и торопился на помощь туда, где была попрана справедливость.
Даже такую пьесу, как «Дикарка» Островского и Соловьева, в которой до Комиссаржевской блистала своим комедийным мастерством Савина, Вера Федоровна заставила звучать призывом к отречению от старого мира, к поискам новых, сильных людей.
Во второй половине сезона, по правилам императорских театров, Комиссаржевская получила наградной бенефис.
Начались поиски пьесы для бенефиса. Вера Федоровна заговорила в дирекции о «Ромео и Джульетте» Шекспира. Евтихий Павлович развел руками.
— Но, Вера Федоровна, нет ни костюмов, ни декораций… А делать все наспех — погубить пьесу. Да и времени уже нет.
И он предложил «Нору» Ибсена, зная, что Вере Федоровне давно хотелось сыграть эту роль. Но она испугалась:
— Что вы! Разве это можно? Ведь в Петербурге совсем еще недавно ее играла Дузе, ставила в свой бенефис Савина! Нет, нет, я ни за что не соглашусь. Я не скажу ни слова от волнения, я себя знаю!
Время бенефиса приближалось, а пьесы Вера Федоровна не находила. Тогда Карпов вспомнил о «Дикарке», и Вера Федоровна, просмотрев пьесу; остановилась на ней.
Бенефис состоялся 18 февраля 1899 года. А накануне его в столице произошло вот что.
Восьмого февраля, — вспоминает писатель А. Серебров (А. Н. Тихонов), — Петербургский университет отмечал годовщину со дня основания. Ректор университета выступил с традиционной речью, призывая студентов быть надежной опорой русского самодержавия. Конец ректорской речи потонул в свистках, топоте ног и криках:
— Хватит таких речей!
— Хотим свободы!
