Рефат Аппазов - Следы в сердце и в памяти
Дела мои продвигались быстро, даже очень быстро. Я мог без больших трудностей подобрать на слух почти любую известную мне мелодию, но техники, конечно, не хватало. В некоторых мелодиях я ошибался, сам это чувствовал, но сыграть правильно не мог. Ноты я не знал и думал, что самостоятельно освоить игру по нотам не сумею. Купил самоучитель игры на мандолине, в котором запись велась по так называемой цифровой системе: на четырёх линейках (по числу струн) записывались ноты соответствующей длительности, над которыми проставлялись цифры, означавшие номера ладов. С помощью самоучителя я дошёл до элементарных пьес Шумана, Бетховена, Чайковского, Делиба. Начал участвовать в нашей школьной самодеятельности. Нам с Ахметом, моим одноклассником, особенно хорошо удавалась танцевальная музыка. Под наш аккомпанемент прекрасно танцевали народные танцы четыре девушки из нашего класса. Играли мы также наиболее распространённые тогда танцы - танго, фокстроты, краковяк, вальсы, тустеп, матросские танцы типа "Яблочко" и другие вещи. Раза два или три нас приглашали поиграть на танцевальных вечерах в одном небольшом клубе за деньги.
Но меня тянуло к другой музыке, более серьёзной и одухотворённой, какую удавалось иногда услышать по радио с очень интересными комментариями ведущих. Тут-то и подвернулось это самое объявление о кружке струнных инструментов, за которое невозможно было не ухватиться. Я поделился своим открытием с Сааком и Ахметом, и мы немедленно отправились в клуб, чтобы записаться в этот кружок, что и удалось сделать без всяких хлопот. На первое же занятие все пришли со своими инструментами - кто с гитарой, кто с балалайкой, кто с мандолиной - всего человек двенадцать-четырнадцать, и наш будущий руководитель устроил каждому из нас небольшую проверку. Оказалось, что среди желающих были как начинающие, так и играющие на уровне любителей, вроде нас, кто посильнее, кто послабее. Кроме того, руководитель объявил, что каждый из нас пока может играть на своём инструменте. С каждым он будет заниматься отдельно, но затем мы создадим некий сборный оркестр струнных инструментов. Было бы лучше всего организовать домровый ансамбль, однако, из имеющегося в клубе инвентаря этого сделать не удавалось, но для желающих перейти на домру два-три инструмента в клубе нашлось. Так начались наши занятия, но после первого же урока Ахмет перестал посещать кружок. Через довольно короткое время мы уже могли нашим ансамблем играть самые элементарные пьески, и это вдохновляло. Через месяца два Георгию Наумовичу - так звали нашего руководителя - удалось каким-то образом заполучить в одном из санаториев восемь или десять домр - от пикколы до баса, - и наша группа стала называться домровым ансамблем клуба "Медсантруд", так как мы все перешли от наших инструментов к четырёхструнным домрам. Мы играли не только всем ансамблем, а в зависимости от успехов каждого Георгий Наумович объединял нас в дуэты, трио, квартеты, причём часто одним из играющих становился он сам, кому-то давал изредка и сольные партии, которые исполнялись в сопровождении фортепиано.
Было бы несправедливо не вспомнить добрым словом Георгия Наумовича Ружникова, которому я обязан всем своим музыкальным воспитанием и, если можно так выразиться, "образованием". С самого первого знакомства с ним я почувствовал к нему совершенно необыкновенную симпатию. Стройный мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, аккуратно одетый, с неторопливыми движениями и такой же ровной, неторопливой речью. От него исходило какое-то спокойствие и уверенность. Его лицо я бы, пожалуй, назвал красивым: умеренно высокий лоб, негустые чёрные, гладко причёсанные назад волосы, тёмно-карие, почти чёрные, очень внимательные, умные глаза под строго очерченными, такими же чёрными тонкими бровями и небольшой красивый рот с чуть пухлыми губами под прямым носом с еле заметной горбинкой. Он старательно скрывал свои эмоции, но его бледноватые, всегда очень чисто выбритые щёки временами покрывал лёгкий румянец, особенно в области скул, выдавая его состояние. О себе он почти ничего не рассказывал, но кое-что видно было невооружённым глазом, а кое-что я узнал позже от знавших его музыкантов симфонического оркестра. Георгий Наумович был женат, но детей у них не было. Его жену я видел много раз. Это была недобрая женщина исключительной стервозности, всегда чем-то недовольная, глядящая на всех свысока. Она прямо-таки наслаждалась тем, что ставила Георгия Наумовича в присутствии посторонних в крайне неудобное положение. Ужасная модница, она по тем временам требовала от своего мужа невозможного. Почему он продолжал жить с ней, что их связывало, чем он был обязан ей - так и осталось для меня неизвестным. Рассказывали, что Георгий Наумович был очень хорошим скрипачом, но заболел туберкулёзом, и ему категорически запретили играть на скрипке. Как и многие люди, страдающие этой болезнью, он переехал на Южный берег Крыма, обосновался в Ялте и занялся народными инструментами. У него не наблюдалось никаких признаков, характерных для больных туберкулёзом, и вполне возможно, что он полностью выздоровел, либо активный процесс был остановлен и шёл процесс восстановления. Играл Георгий Наумович виртуозно, с большим чувством, уделяя очень большое внимание выбору репертуара. В его концертных программах, кроме общеизвестных и часто исполняемых композиторов-классиков, были произведения менее известных и реже исполняемых, таких, как Сарассате, Крейслер, Нашэ, Меццакапо, Мошковский, Вальдтейфель, Дюран и другие. Мандолине, гитаре, мандоле особенно близок дух испанской, итальянской народной музыки. Георгий Наумович подбирал удивительно красивые миниатюры как для сольного исполнения, так и для различных сочетаний наших инструментов. Особой популярностью у нас пользовалась музыка композитора Меццакапо: темпераментный "Марш мандолинистов", бравурные болеро "Толедо" и "Бонита", зажигательная "Неаполитанская тарантелла", очень нежные серенады, торжественные сарабанды, народные хабанеры, фарандолы и много другой завораживающей, увлекательной музыки. А цыганские танцы и напевы в интерпретации Сарассате и Нашэ, требующие довольно высокой исполнительской техники? Я помню, с каким нетерпением и энтузиазмом я работал над мини-трилогией о любви великого австрийского скрипача Крейслера "Радость любви", "Муки любви" и "Прекрасный розмарин". А разве можно было оставаться равнодушным к изящным вальсам французского композитора Вальдтейфеля? Само собою понятно, что ко всему этому я пришел не так скоро, а примерно через четыре года довольно упорных трудов. Время от времени Георгий Наумович устраивал, как он сам называл, "игру для души". Играли мы втроём в квартире очень милой женщины, концертмейстера Ялтинской филармонии. Георгий Наумович брал на себя партию домры-тенора, что соответствует партии виолончели, оставляя основную партию для меня. Мы играли прямо с листа самую разнообразную музыку почти без перерывов в течение пяти-шести часов. Исполнение многих пьес сопровождалось интересными комментариями о композиторах, характере музыки, истории её написания, смысловом содержании и т. д. Мнения нашего концертмейстера и Георгия Наумовича иногда расходились, и между ними начиналась дискуссия, которая, впрочем, носила очень корректный и доброжелательный характер. Я очень много почерпнул из этих встреч, так как до этого не имел почти никакого представления о музыкальной литературе и классической музыке. Примерно в это же время или чуть раньше усилиями Георгия Наумовича и ещё одного музыканта-домриста по фамилии Шабалов при Ялтинской филармонии был организован профессиональный домровый ансамбль, в который пригласили работать из нашего клубного ансамбля кроме меня ещё двоих, игравших на альтах. Альтисты уже давно окончили школу, никакой специальности не имели и с удовольствием пошли сразу же работать в этот вновь организованный ансамбль. Я же дождался летних каникул и только на летние несколько месяцев пришёл в ансамбль- ведь впереди был десятый класс. Эти месяцы не прошли бесследно. Главным было для меня не столько совершенствование исполнительского мастерства, сколько еженедельные занятия по теории музыки, которые проводил первый скрипач симфонического оркестра Мохнач. Меня увлекла и поразила чисто математическая логика, которой подчинялись многие законы музыки. Выполнение домашних заданий превращалось в захватывающий процесс, требующий подключения всего творческого потенциала, имеющегося в твоём распоряжении. Желание сотворить что-то необыкновенное иногда приводило к музыкальным ляпсусам. В этот период Георгий Наумович, видимо, уловив мою увлечённость и желая стимулировать её, предложил транспонировать (то есть перевести в другую тональность) несколько пьес, написанных для голоса в сопровождении оркестра. По его поручению я занялся также переложением двух фортепианных миниатюр для дуэта и трио. Тогда же я впервые записал несколько татарских мелодий, одну из которых мы даже пару раз исполняли на клубной сцене. В этот период сам Георгий Наумович всё реже стал играть на домре-приме и предметом своего увлечения выбрал домру-тенор - аналог, как я уже писал, виолончели. Свою домру он отдал мне, сказав, что я могу играть на ней до тех пор, пока по его заказу не будет изготовлена новая домра.
