Юрий Соломин - От Адьютанта до егο Превосходительства
Я с огромным удовлетворением уходил после спектакля «Царь Федор Иоаннович». Радостно, что наша труппа выдвигает молодых актеров, способных к воплощению столь крупных, серьезных задач. Значит, сохраняются, живут лучшие традиции Малого театра, в основе которых всегда интерес к актеру и большая, заботливая любовь к нему.
Михаил Жаров. Вступление в роль. — Советская Россия, 1976, 11 ноября.
Юрий Соломин достойно представляет одну из главных эстетических традиций Малого — прекрасно говорит, в совершенстве владеет искусством модуляций, строг и прост в произношении белого стиха толстовской трагедии.
Но не только словом покоряет и завораживает он зрителей. Неброскому, тихому, задушевному, я бы сказала, ласковому дарованию артиста чужды аффектация, пышность, пестрота. И эта особенность искусства Юрия Соломина органично «работает» на сверхзадачу, поставленную режиссером. Царь Федор Соломина — не слабоумный святоша, не вялый, дебильный недоумок, не холодный аскет. Нет. Это просто большой ребенок, красивый, добрый, доверчивый и ранимый. Он прежде всего безгранично человечен, земной, доступный пониманию, узнаваемый. Он, может быть, даже иногда чуть комично инфантилен, капризен, этот обыкновенный добрый молодец, ставший досадной волею судеб монархом и обремененный докучливой и чужеродной ему самодержавной властью. Может быть, он несколько обеднен в своей приземленной обыденности? Но Юрий Соломин доверительно вводит нас во внутренний мир незадачливого царя. И мы видим глубоко истерзанную, горько страдающую душу, раздираемую противоречиями между стремлением и бытием…
Трагическое бессилие абстрактной, беспочвенной и нецеленаправленной доброты выявляет философскую тему образа, создаваемого Юрием Соломиным. Артист предлагает нам вникнуть в глубокий психологический конфликт, определяющий мучительную раздвоенность, трагический надлом и обреченность Федора…
Спектакль дарит истинную радость встречи с чистым и бесхитростным искусством Юрия Соломина, столь органично и с такой сердечной отдачей пережившего на сцене горечь венценосного бессилия, трагедию незащищенной доброты.
О. Макарова. Трагедия бессильной доброты. — Советская Латвия, Рига, 1980, 28 июня.
…В исполнении этой роли Ю. Соломиным нет и палета неврастеничности, если верно, что хорошие актеры с повышенной выразительностью воплощают собой характер нации, то Ю. Соломин, не случайно ставший любимцем зрителей, представляет ту ее черту, которую можно назвать спокойной добротой и ненавязчивым достоинством, — в этом ключе он и играет своего Федора…
Федором у Соломина в отдельные моменты нельзя не любоваться, но он как белая ворона среди окружающих — и одет-то во все белое! Подумать только: человек, облеченный полнотой власти, посреди всеобщей грызни и ненависти стремится поступать истинно по-человечески… Все готовы на все ради этой самой власти, а ему ничего не надо, в том числе и ее самой, — эту линию человечности Ю. Соломин ведет в спектакле уверенно и последовательно.
Я. Тубип. «Я хотел всех согласить…» — Вечерний Свердловск, 1991, И июня.
В Федоре открытость — до наивности, до щемящей беззащитности. Такой он, невеличественный, от первой сцены до последней. До того самого момента, когда, потрясенный случившимися несчастьями, вдруг преображается, выпрямляется и зал заполняет совсем не его, а чужой грозный голос: «Палача!» Проводит сцену Соломин с потрясающей силой.
Т. Куликова. О власти без силы. — Ставропольская правда, 1988, 13 октября.
Роль Федора Иоанновича Юрий Мефодьевич принял от И. Смоктуновского, на которого ставил спектакль Борис Равенских. Вошел в уже обкатанную, идущую постановку, в чужой, по сути, рисунок роли. И сумел, ничего не ломая, чужое сделать своим. Сумел раскрыть душу очень чистого, светлого, доброго человека, именно человека прежде всего, а уж потом царя, для которого трон — тяжкая обуза, ибо требует принуждать, подчинять себе других, что глубоко противно всему его естеству. Царь — страдалец от власти своей.
Н. Балашова. Ох, нелегка ты, шапка Мопомаха! — Московская правда, 1995, 16 июня.
После моего первого выхода в роли царя Федора прошло более десяти лет. Началась перестройка. Мы открывали для себя все новые и новые исторические факты, и в моем «послужном списке» появился еще один царь — Николай II. Я говорю о герое пьесы Сергея Кузнецова «…И Аз воздам».
Мы репетировали совсем другую пьесу, и вдруг Борис Любимов, работавший тогда у нас заведующим литературной частью, принес пьесу непрофессионального молодого автора Сергея Кузнецова. Собственно говоря, пьесы, как таковой, не было. Был автор — медик по образованию. Он изучал болезни крови. Роясь в архивах, случайно наткнулся на какие-то материалы о гемофилии царевича Алексея. Очевидно, тогда у него и возникла идея создания пьесы. Ни до, ни после этой пьесы он ничего не написал. Это его единственное произведение. Видимо, сам материал таков, что он не мог не написать. Это сейчас нам известно об убийстве царской семьи, кажется, все, но то, о чем я рассказываю, произошло десять лет назад. Тогда об этом открыто не писали. Борис Любимов знал Кузнецова, и именно поэтому тот и показал ему свое произведение. За постановку взялся Борис Морозов.
Конечно, театр проделал огромную работу, чтобы получилось нормальное драматическое произведение. Тема была новой, если в печати появлялись новые факты, мы тут же использовали их в пьесе. Когда мы показали спектакль художественному совету, многие категорически возражали против его выхода. Конечно, имелись у спектакля и сторонники. Все ждали моего решения как председателя художественного совета, и я сказал: «Спектаклю быть!» Мне и сейчас кажется, что это решение было правильным. Кто, если не наш театр, должен был рассказать об этой очень трудной, противоречивой странице нашей истории.
Ипатьевский дом в нашем спектакле напоминал мышеловку. Герои выныривали из тьмы и в тьму уходили. Я, играя Николая, изображал прежде всего любящего отца, старающегося уберечь своих детей, человека сдержанного и демонстративно незлобивого.
Для меня и царь Федор, и Николай — прежде всего люди, у которых есть сердце. Они никому не хотели зла, ни на кого не повышали голос. Этим они мне по-человечески близки. Я сам человек эмоциональный, могу завестись, но кричать на кого-то, заведомо зная, что он тебе не может ответить, не могу.
Когда мы играли спектакль в первый раз, то немного побаивались, но спектакль шел на полных аншлагах несколько сезонов. Причем надо учитывать, что все зрители прекрасно знали финал той истории, которую мы показывали, но такой гробовой тишины в зале я не помню. В пьесе использовались все новые сведения, которые мы узнавали, и зрители принимали это с благодарностью.
