Анри Труайя - Моя столь длинная дорога
Пребывание в Монако было предлогом для очень приятных встреч писателей. Члены жюри приезжали с женами, останавливались всегда в Отель де Пари, в часы еды собирались за большим столом. По вечерам самые безрассудные из нас отправлялись в казино и отваживались проиграть несколько франков в рулетку. Мне никогда не везло в игре, но Гит, случалось, выигрывала. Пока она ставила жетон за жетоном, я бродил по залам, пытаясь проникнуть в тайны лиц, склоненных над зеленым сукном. Особенно возбуждали мое любопытство старые дамы с их алчными глазами, крючковатыми в пятнах руками, с их записными книжечками, куда они лихорадочно вписывали последние из выпавших номеров. В эти минуты я вспоминал Достоевского: в азарте игры он продавал платья жены и снова бежал в казино. Ко мне присоединялись мечтательный с обвислыми усами Эмиль Анрио или добродушный гигант Филипп Эриа. Мы обсуждали кандидатуры на премию.
Заседания жюри продолжались три дня под председательством князя Пьера. Затем голосование, прибытие лауреата, парадный завтрак во дворце. Протокол церемонии неукоснительно соблюдался, что чуть-чуть стесняло нас.
– Не в это ли время вы задумали пятитомный роман «Сев и жатва»?
– По правде говоря, я несколько лет думал о нем, точнее, с 1948 года, со времени моей женитьбы. Меня пленили рассказы Гит о ее детстве в Париже, потом в пансионе в департаменте Дордонь, затем в Межеве. В ее рассказах было столько комических и горестных подробностей, столько грации, юмора, живости и тепла, что я снова и снова просил ее что-нибудь вспомнить. Вижу нас обоих в моем кабинете: мы сидим друг против друга, позабыв обо всем на свете, она говорит, я слушаю. Чем объяснить, думал я, что история, бедная внешними событиями, до такой степени трогает и волнует меня? Почему так близка мне эта французская девочка с ее необычной судьбой? Я слушал мою жену, с грустной улыбкой вспоминавшую те далекие годы, с тем же чувством восторженного благоговения, нетерпеливого любопытства, как и рассказы моих родителей об их прошлом в России. И я понял, что в пандан русской серии «Пока стоит земля» абсолютно необходима французская. Названием второго романического цикла стали бы слова из библейского изречения, откуда я заимствовал название для первого: «Пока стоит земля, сев и жатва, холод и жара, лето и зима, день и ночь неизменно будут следовать друг за другом». Но, чтобы привести в движение пятитомную сагу «Сев и жатва», воспоминаний Гит было недостаточно. Я должен был начать гораздо раньше – с истории ее родителей. Я обратился к ним с расспросами об их встрече, о первых годах их совместной жизни, об испытаниях, выпавших на их долю во время войны 1914–1918 годов. Они могли бы неодобрительно отнестись к моей нескромности, однако они, напротив, с сердечностью и доверием пошли мне навстречу. Они жили на юге, и моя теща, по моей просьбе, написала мне целую серию писем о своей молодости. Я воздаю должное добросовестности, искренности и скромности, с которыми она это сделала. Листки, присылаемые ею издалека, накапливались на моем рабочем столе, полные доверительных признаний. Она, кроме того, передала мне старые расходные книги, записные книжки, фотографии, а также письма, которые мой тесть писал ей с фронта во время Первой мировой войны, и блокнот, куда он заносил карандашом свои солдатские впечатления. Мобилизованный в пехоту, он прошел через все ужасы траншейной грязи, беспорядочного артиллерийского обстрела, самоубийственных атак, слышал хрипы раненых товарищей, умиравших неподалеку от окопов. Я сравнивал его трагичные в своей сдержанности свидетельства с теми, которые собрал среди бывших участников войны на русском фронте, когда писал роман «Сума и пепел». Обеими сторонами владело равное понимание абсурдности, бесполезности, жестокости, безумия происходящего. С выцветших страниц вставали призраки, с каждым днем обретавшие плоть и кровь. Роман быстро выстраивался в моей голове, но я чувствовал, что взялся за дело, требующее длительного и напряженного труда.
Мои намерения в цикле «Сев и жатва» были противоположны тем, которыми я руководствовался, когда писал трилогию «Пока стоит земля». В «Пока стоит земля» я ввел множество персонажей, связал их друг с другом переплетающимися сюжетными нитями, широкими мазками воссоздал великие исторические события: Русско-японскую войну, Первую мировую войну, русскую революцию, бегство из России, эмиграцию, развернул перед читателем непривычные его глазу пейзажные картины, перенося действие из Москвы на Кавказ, а с Кавказа в Санкт-Петербург, короче, я купался в живописном и исключительном. Приступая к циклу «Сев и жатва», я предписал себе ограничиться небольшим числом героев, дать им обыкновенную жизнь, поместить в простую обстановку. Я отказался от всего экстраординарного, я занимался обыденным.
В первом томе, давшем название всему циклу, рассказывается история Амели – юной девушки, умной, честной, волевой. Она живет в небольшом городке департамента Коррез вместе с отцом, кузнецом Жеромом Оберна, матерью Марией и младшим братом Дени.
Прежде чем приступить к написанию романа, я хотел познакомиться с городком, откуда происходили родители моей жены. Гит там родилась, но почти в нем не жила. В тех местах у нее остались родственники, и мы сразу же оказались среди своих. Я, пришедший из далеких краев, поражался, как легко и просто моя жена могла посетить родной дом. Я изумлялся тысячам связей, соединявших ее с землей и людьми. Дед ее был тогда еще жив. Раньше он был кузнецом, учился самостоятельно, читая газеты, альманахи, и теперь не скрывал своих передовых и непримиримых убеждений. Давно отказавшись работать с железом, он со страстью занимался резьбой по дереву. Целыми днями с редкостным умением он вырезал из дерева разные фигурки. На полках его мастерской выстроились в ряд забавные персонажи: пастух, раскуривающий трубку, крестьянин, идущий на рынок, сельский врач, катящий в коляске. Без сомнения, свой дар скульптора Гит унаследовала от него. Она принялась лепить из глины его голову. Старика, по-видимому, забавляло это соперничество. Пока он обтесывал дерево, нанося легкие удары молотком по резцу, я расспрашивал его о жизни в деревне накануне войны 1914 года. Память у него была ясная, язык острый. Степенно и серьезно вспоминал он о былых временах. Молоток постукивал по рукоятке резца, отскакивали кусочки дерева, слова перемежались с длинными паузами. Продолжая сбор материала, я расспрашивал также кюре, соседей и друзей семьи.
Мы с Гит жили на частной квартире. Окна нашей комнаты выходили на маленькую площадь, в центре которой стоял памятник павшим. В комнате – стол для моей работы, рядом – крошечная кухонька. Отсюда мы уезжали на велосипедах в окрестные деревни. Высокий и тяжелый, я неумело крутил педали; Гит, прямая и легкая, мчалась впереди меня. Ведомый ею, я узнавал родину моих героев. Бродя по берегам Везера, спускаясь по дороге к кладбищу, укрываясь в тени рощиц, мы были попеременно то Марией и Амели, то Жеромом, Пьером и Дени. Вместе с ними мы ловили форель, собирали шампиньоны. По вечерам в нашей комнатке мы устраивали пиршество из вкусной добычи, отобранной у леса и реки. Потом мы снова говорили о моем романе. Я вносил в записную книжку краткие записи о том, что видел и слышал, рассказы об охоте и рыбной ловле, некоторые выражения на местном наречии. Позже эта книжка снова попала мне в руки. Я перелистал ее, прочел наугад несколько слов и погрустил о тех временах, когда открывал для себя дикие красоты Корреза и одновременно технические трудности моего проекта. Гит водила меня также в Сен-Коломб в департаменте Ло, где она воспитывалась в пансионе. Пансион размещался в заброшенном монастыре. Только его стены и окружавшие их деревья не изменились. Во дворе смеялись и перекликались незнакомые девочки. Директриса заведения была бывшей пансионеркой и знала Гит в детстве. «Ну как же! – воскликнула она. – Маргерит Сентань? Конечно, помню…» Мы вернулись в Париж, взволнованные паломничеством к истокам моего будущего романа.
