Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко
— Как красиво! — воскликнула Тереза. — Это подарила тебе мама?
Она лепетала, как младенец. Она была в «детской» своей ипостаси, и я даже обрадовалась этому, мне казалось, Резл-дитя более внушаема.
— Резл, ты хочешь спать? — спросила я, напрягая волю.
Она отрицательно покачала головой. Она сопротивлялась гипнозу с невероятной силой, но словно бы не прилагала к этому никаких стараний. Она протянула руку, и я положила в ее ладонь свои часы. Она приложила их к уху и расплылась в улыбке.
— Твоя мама портниха, как и мой папа? — Она подняла часики за цепочку и стала раскачивать перед собой, словно маятник. Лазурные солнечные зайчики метались по беленым стенам. Я улыбнулась, вдруг представив себе, что сказала бы Шанель, если бы узнала, что ее приравняли к бедному деревенскому портняжке. То ли от солнца, то ли после бессонной ночи, мои веки вдруг отяжелели, в теле разлилось приятное тепло. Словно мягкая, но сильная рука вела меня, усаживала в кресло, взбивала под спиной подушку с вышитой на ней надписью «еще полчасика». Властный, чудесный голос вливался мне в уши — на самых низких тонах, невыносимо сладостной вибрацией отзывался в позвоночнике. Меня держали, поворачивали, узнавали, постигали . Я была слаба, разъята и… абсолютно счастлива.
Я очнулась. Резл все так же играла с часами, напевала какую-то песенку. Я встала из кресла и подошла к ней. Она протянула мне часы, но я покачала головой и надела их ей на шею.
— Ты такая хорошая, — сказала она мне. — Ты очень хорошая. Только ты не злись и делай, что тебе назначено, понимаешь? Неси свой крест. Ты моя подруга теперь, и я стану за тобой присматривать. Хоть у тебя и свой защитник хорош. А теперь прощай… прощай… всех прощай…
И она захихикала, как маленькая девочка.
Я поцеловала ее и вышла. Колени у меня были будто ватные, и все еще сладко ныло, тянуло в позвоночнике. И еще я стала лучше видеть — у меня начинало портиться зрение, вероятно, из-за частого утомления глаз над книгами. Но теперь я видела все ясно, как в дни ранней юности, когда краски были такими яркими, мир таким ясным!
— Вы пытались ее загипнотизировать? — спросил у меня Карл по дороге в Мюнхен, куда он вызвался отвезти меня в своем автомобиле.
— Да. — Мне не хотелось лгать ему.
— Какая вы храбрая, — хмыкнул он. — Я не рискнул бы связаться с этим существом. Попытаться пролезть в ее сознание — означает дать ей возможность заглянуть в твое. А мне бы этого не хотелось. Это ведь страшно…
— Вовсе нет, — возразила я, вспоминая низкий голос, убаюкивающий, навевающий грезы. — Похоже, она и заглянула. Или что-то заглянуло через нее…
— Тереза — только окно? Вы думаете — об этом?
— Да. Окно. Или радио. Какая-то сила избрала ее для себя. Но зачем? Чтобы сказать миру — что? Почему именно ее, а не профессора Вутса, который сумел бы справиться с задачей лучше?
— Я не могу ответить вам на эти вопросы, Катрина. Познание замыслов высшей силы — это мне не по силам. Я могу на одном дыхании сообщить вам тринадцать принципов веры, но столкнувшись со сверхъестественным, совершенно теряюсь [6]. Но что точно могу вам сказать: мне внушили глубокое почтение академические знания и эрудированность профессора Вутса, и все же я считаю, что он — надутый индюк.
Я засмеялась. Вутс и в самом деле походил на индюка.
— Смех идет к вам куда больше богословских рассуждений. Вот, возьмите. Это подарок.
Он сунул мне в руки плотный кусок картона.
Это был портрет Терезы. Потом распространилось много ее фотографий, на которых она, уже пожилая женщина, лежит в окровавленной одежде на кровати. Ее лицо, залитое кровавыми слезами, выглядит пугающим. Но на фотографии, подаренной мне Карлом, она была запечатлена молодой, улыбающейся. На ней был полосатый сарафан, какие носят крестьянки в том уголке Баварии, воротничок белой вышитой блузки заколот под горлом эмалевой брошечкой. На лице ее светится нежная улыбка, и все лицо лучится. Знание и снисхождение написаны на этом лице. Стигматы видны только на кистях рук — темные прямоугольные дыры, отверстия в Неизвестное.
Мы миновали станцию. В день моего приезда четыре недели назад она была пустынна. Теперь же я увидела толпы людей, выходящих из только что прибывшего поезда. И это была явно не первая группа паломников, прибывших в Коннерсрейт, — несколько женщин, расположившись прямо на земле, наскоро закусывали вареными яйцами и колбасой.
— Но… Карл, я не понимаю… Что происходит?
— «Мюнхнер нойестен нахрихтен», — непонятно высказался Бирнбаум.
— Простите?
— «Новейшие мюнхенские известия». Одна из авторитетнейших немецких газет. Посвятила Терезе целое воскресное приложение. Редактор Герлих дружен с профессором Вутсом. Приложение вызвало целую бурю. Тиражи рванули вверх. Издатель и газетчики ликуют. Кое-кто призывает правительство немедленно принять меры против стигматички — во имя науки и здравого смысла! Как будто мы с вами служим чему-то другому! Коммунисты развернули против Терезы целую кампанию самой неприкрытой клеветы. Многие требуют насильственного обследования в «нейтральной клинике». Требуют оцепить Коннерсрейт полицейскими, чтобы не допускать к Терезе паломников и не вызывать нездорового ажиотажа. Как мы видим, эта мера не была принята. А ведь она одна выглядит здравой. Бедняжка Тереза, паломники будут вовсе не так деликатны, как мы!
— Как же она будет жить?
— Не нужно так огорчаться, Катрина. Девица, которая приобрела стигматы, не склонна так уж серьезно относиться к своему личному комфорту. Полагаю, она это переживет.
И все же мне было не по себе — от вида людей, истомленных дорогой, закусывающих прямо на мостовой, согнувшихся под тяжестью чемоданов, дешевых фанерных или дорогих кожаных. Их лица были печальными, напряженными, болезненными. Конечно, первыми в путь тронулись те, кто хотел обрести для себя хоть какую-то надежду, в болезни, в утрате, в несчастье. Досужие путешественники явятся потом, когда убедятся, что газета не напечатает опровержения…
— Карл, — сказала я.
— Что?
— Обещайте мне одну вещь.
— Что угодно, Катрина.
— Обещайте мне, что вы уедете.
— О, вы приглашаете меня в Париж? Бежать с вами вместе? Я уж думал, этого никогда не произойдет.
— Можно и в Париж. Но лучше куда-то подальше. Америка — прекрасная страна. Масса возможностей, в том числе и для науки.
— Но я не понимаю…
— Да я и сама не вполне понимаю. Только я думаю, что такие, как Тереза, посылаются стране, или миру, перед большой бедой. Чтобы уравновесить зло — добром. Чтобы не дать восторжествовать Сатане. Чтобы дать людям свидетельства существования высшей силы. И мне кажется, вам грозит беда.
