Татьяна Воронецкая - Леонид Филатов
У меня какое-то очень доброжелательное отношение к знакомству с ним было (а нужно учесть, что несмотря на то, что мы с Леней по-моему ровесники или он меня чуть младше, но как бы по тем временам я был очень сильно старше – он был недавний выпускник Щукинского училища, а я уже вроде как такой мастодонт, такой битый жизнью и Таганкой). И через некоторое время я услышал Ленины пародии – жутко смешные пародии и какие-то обрывки стихов. И тогда я понял, что как бы Леня адаптируется к театру на Таганке, поскольку это уже не походило на пирамиды, но тем не менее было задорным, несло в себе полезный общественный пафос и в то же время выдавало в человеке яркую поэтическую одаренность, такую одаренность которая к пирамидам не имела никакого отношения. И вот все это вместе мне как бы в башку затемяшилось, по-моему, на исходе первых суток раздумий и я бросился к моим родным чекистам, к передатчику передавать в Москву шифровку, что может быть Филатова попробуем на роль. Правда, руки-ноги у меня холодели, поскоку я думал – а если не попаду опять во вкус Андропова. Потому что, во-первых, Таганка и вряд ли там уж особо благонадежные все, вот. А во-вторых, с другой стороны кто же кроме профессиональных осведомителей так сказать знает что-то на самом деле. Тем не менее, значит, вот я закончил сеанс связи с Центром, и через два дня из Центра радистка «Кэт» передала мне шифровку, что Филатов выезжает. И тут на меня напал ужас совершеннейший, потому что с одной стороны конечно странно, что ряды резидентуры так безболезненно пополнялись нужными людьми, а с другой стороны – а если я ошибся? Если воспоминания о том, что я видел в фойе на Таганке окажутся не такими радужными и прелестными, как на самом деле. И я с чувством ужаса ехал в аэропорт, потому что как бы у меня два раза в жизни было отсутствие радости победы: первый раз когда я совершенно нехотя утвердил на роль пионерки Таню Друбич в силу какого-то общественного сопротивления вкусу генерального директора и в тот момент, когда я его сломал – у меня радость ушла просто совсем, потому что я снимать ее не хотел, абсолютно. И вот здесь у меня тоже радости от победы не было, когда я ехал в аэропорт – было чувство ужасного страха и я думал – куда же я его девать-то буду, если не понравится. Как его назад-то депортировать? Я уже обдумывал варианты как я, значит, по своим чекистским каналам объявлю его больным или там психически неустойчивым и в каком-нибудь ящике отправлю назад в случае чего. Но когда Леня прошел через таможню, мы сразу уехали на съемку, причем уехали на съемку эротической сцены, в которой снималась такая звезда Латинской Америки как Ампара Грисалес и Леня... В аэропорту Леня спросил – а какую сцену (у него уже был сценарий в тайнике, где-то там в Москве бросили в урну сценарий) он его, значит прочитал и спрашивает: – Какую сцену снимаем? Я говорю: – Вот эту сцену. Да? – сказал Леня. «Мне нужно будет обязательно... ну, минимум 150 граммов выпить, вот – и пойдем тогда». Мы с ним выпили так 250 и пошли. И вот уже в первый же день я почувствовал, во-первых, – ясное такое, профессиональное понимание, что я нашел идеального совершенно просто исполнителя для этой – в общем хитроумной роли Б.К. Второе – что я встретил совершенно обворожительного человека по обаянию абсолютной наивности. Вообще в принципе, это один из самых по-детски наивных людей, которых я видел в своей жизни. Очень странная у Лени организация, потому что будучи действительно, абсолютно наивным человеком, он очень умен, по-настоящему умен. Я бы даже сказал – мудр. И это редчайший в моей жизни случай, когда я видел, как настоящая мудрость человеческая, зрелость, я бы даже сказал – сознание, лишенное иллюзий – уживаются с такой детской открытостью и детской наивностью в отношении к миру. И работа с ним была огромным удовольствием. Она положила начало – я не могу сказать, что мы с Леней часто видимся, что я каждую секунду звоню по телефону Лене и говорю, как там, получше или похуже – ничего этого нету, но я могу сказать честно, что в подсознании моем я помню его всегда и это одно из самых, что ли, наиболее надежных и светлых моих воспоминаний.
Как мне кажется, одна из главных проблем Лени, внутренних проблем, на которых он держится, на которых он существует, на которых он стал Филатовым, которого мы знаем, это проблема честности и откровенности его взаимоотношений с людьми. Он мне озвучил двух актеров. Отца из фильма «Чужая белая и рябой», которого играл выдающийся литовский артист, но с очень большим литовским акцентом, и Леня мне его перевел на русский язык, причем сделал это с потрясающим, с блистательным самоограничением. Он делал только то, что делал выдающийся литовец. А вторая вещь, которую он мне тоже помог сделать – Отто Зандер играл в «Трех сестрах» Вершинина. И играл тоже на своем немецком языке, с которого нужно было потом сделать русского чеховского Вершинина, а не Вершинина Штайна, которого привык играть Зандер. И вот Леня, стоял перед экраном, не мог не сказать, он говорит, слушай, какой бред он все-таки несет. Кто? Да Зандер. И стал чеховский монолог пересказывать. Вот посмотри, что он мелет, ты только послушай, что он несет... Это уже на озвучании картины – ну, мог бы промолчать... Не мог. Ему противно было произносить то, что написал Антон Павлович Чехов. И вот, несмотря на то, что все ... вокруг – ах, ох, как же – то, что в нашей душе всегда было, а он как бы... проартикулировал. Леня говорит – не было никогда этого в моей душе, чушь это собачья. Ложь и фальшь. И не может он этого не сказать. Он должен это сказать. То же самое и с самом Зандером – как же он плохо играет! Давай его хоть поправим, что-нибудь подвинтим... А Зандер где-то получил за роль Вершинина премию «лучший Вершинин» всех стран и народов! Леня говорит: «Так в Пензе у нас не играют». Зачем это ему – конечно не затем, чтобы унизить Зандера, он не мог этого не сказать, потому что у него возник живой контакт с материалом. Он не мог фальшиво играть, прикидываться, что ему все это очень нравится, он переламывал себя из дружбы ко мне. Никому никогда в жизни не стал бы делать эту работу – но, переламывая себя, он не хотел быть фальшивым и нечестным по отношению ко мне и по отношению к работе, которую делал.
«Чайка» мой спектакль в театре на Таганке – это очень смешная история. Она, пожалуй, еще смешнее, чем чекистская история... Уезжая в Израиль, Любимов, с которым мы были в очень добрых и хороших отношениях сказал – «Вот, хорошо бы поставить в театре что-нибудь не таганковское». Я сказал – вот я бы с удовольствием поставил совсем не таганковское что-нибудь. Он говорит – а ставьте, что хотите, не таганковское... Знаете, Юрий Петрович, я хотел бы поставить что-то такое с пыльными кулисами, чтобы на тряпках изображена была луна. Да? Ну, что ж – давайте, попробуйте, что-нибудь поставьте... и уехал в Израиль. И Коля Губенко, с которым я очень давно дружу, у меня в театре были два таких близких человека – Коля Губенко и ... Леня – значит, я им сказал – давайте, с пыльными тряпками что-нибудь с луной. Они говорят – ты что – в своем уме: какая луна, какие тряпки, что ты мелешь? Я говорю – ну, мне Любимов сказал. Они говорят: – Ну ладно ты, дурака-то валять – ни в коем случае. Если ты не хочешь вляпаться в какую-нибудь историю, которую будешь расхлебывать двадцать лет, в общем беги отсюда, что ты – шутишь. А Любимов еще звонил из Израиля Давиду Боровскому – вы там тряпки мусолите, нет? Тот говорит – нет, он куда-то исчез. Потому что они меня просто выгнали. И меня долго там не было, а потом вдруг Коля звонит: – Мол, все теперь. Я от Коли узнал собственно то, что Любимов предатель, отступник, а мы настоящие борцы за чистые души актеров. Он всех актеров хотел переделать в акции, а мы ему не дали, не на тех нарвался, мы из него из самого акцию сделаем... Что-то совершенно невиданное. А все это невиданное закончилось тем, что вот теперь пришла пора тряпки мусолить, потому что у нас здание целое большое стоит и денег никаких. Вообще. Леня обещал пьесу написать, над которой он сейчас работает, я в будущем тоже что-то там поставлю, вот – народу много, народ интересный. Все получают зарплату, никто ничего не делает. Поэтому делай что хочешь: тряпки – тряпки, луна – луна, что хочешь. Я сказал: – Давайте будем делать «Чайку». Тогда... тут же по телефону распределил роли, сказал Коле, что Коля – ты будешь играть Тригорина. Он говорит: я буду играть все, что ты скажешь. Если скажешь, что я буду играть Нину Заречную – буду играть Нину Заречную, потому что делать нам совершенно нечего. Я говорю, нет, Нину Заречную ты не будешь, ты будешь играть Тригорина. На что Коля секунду подумал и сказал: я буду играть Тригорина, но один я играть не буду. Потому что у меня очень много времени занимает общественно-политическая деятельность и я не могу ...угробить вообще судьбу России размышлениями Тригорина. Поэтому нужно найти второго. Я говорю – да там есть второй... Этот самый – Филатов. А он говорит, а он похож на Тригорина. Я говорю – дико похож. Он говорит, значит, по-твоему – и я похож на Тригорина, и он похож на Тригорина? Я говорю: да, вы дико похожи оба на Тригорина. Патологически оба похожи. Вот, ...после чего мы начали с Давидом Боровским сочинять декорацию пруда. А мы еще начали с Давидом, потому что еще Давиду как бы поручил мои тряпки Любимов. В общем, с Давидом Боровским мы стали все это сочинять... Давид – один из самых очаровательнийших людей, превосходных, талантливых людей, которых я видел в жизни. Но когда я ему сказал про тряпки и про луну – у него я видел, как просто образовалось на лице тошнотворная гримаса. Он сказал: – Да, но понимаете, надеюсь, не в прямом смысле про тряпки и про луну? Как? – В прямом, в прямом – я говорю – еще хотел бы бассейн построить, чтобы там была вода. Он говорит: – В каком смысле вода? Я говорю: – Ну вода в смысле... Он говорит: – Вы имеете в виду – мокрую воду? Я говорю: – Да, я имею в виду мокрую. Он говорит: – Нет, вы понимаете, в чем дело, это театр. Я говорю: – Да, я понимаю, что театр. «Но в театре, – он говорит: – Знаете – намек, когда бросишь какой-то намек, а он и хлюпает, как вода. Я говорю: – Не-не-не, я не хочу намек, а вот просто воды налить. Он говорит: – Воды налить во-первых сложно, потому что может пол рухнуть, вот, а во-вторых – стоит ли. Я говорю: – Стоит, стоит. Короче говоря, через три месяца работы над макетом с Боровским мы превратились в люто ненавидящих друг друга людей, т.е. человечески мы до сих пор близки, Давид и я попали в какой-то клинч. И Давид делал один макет прекраснее другого в своей стилистике, например, макет в стиле развалин Колизея, свечи, развернутые стулья к этому Колизею. Я говорю – что, почему Колизей-то? Я говорю – нет, там тряпки, луна. Он говорит, да нет, это знаете – такой плач по Таганке. Я говорю – да на хрена мне плакать по Таганке, меня совершенно другое интересует. Тогда он делает другой макет, еще лучше – они действительно были все замечательные. В общем, мы уже пришли к тому, что уже боялись вдвоем в мастерской быть – действительно просто боялись – или я бы его пырнул ножом, или он бы меня мастехином – ясно, что этим бы кончилось. И стали брать третьим Леню Филатова. Потому что его Давид очень любил, знал, что Леня меня очень любит, а я Леню люблю. И как бы Леня попал в эту совершенную хреновину, с этой вечной папиросой своей, с сигаретой и с прекрасным отношением ко мне, к нему, с пониманием того, что все равно тряпки вешать надо, потому что надо артистам зарплату платить, но тряпок вешать не надо, потому что это противоречит всем основам так сказать театра на Таганке и Давида. Я стал работать с Александром Тимофеевичем Борисовым, с которым мы сделали все тряпки и налили бассейн. В бассейн поставили лодку. Леня стал репетировать в паре с Губенкой, причем, репетируя, он произносил слова Тригорина с чувством живейшего омерзения на лице. И я не мог понять – что происходит. Я говорю – а что это происходит? Он говорит, ну ты слышишь вообще, что он говорит? Я говорю – кто? Тригорин! Я говорю – да. Он говорит – ну это же какая гадость вообще все это. Что он мелет все про какие-то звезды, про какие-то – в человеке все должно быть прекрасно: душа, одежда, обувь, значит, что-то говорит – ну такая пошлятина – ну, его прямо воротило от омерзения к великому русскому писателю. Я говорю: – Лень, ну ты как-то сдерживайся, потому что дело-то еще общественно-полезное – зарплату все получаем. Он говорит: – Только потому я в этой лодке и сижу. И там же в свое время произошла вот эта история, Леня встал и двумя руками собственную ногу вынимать в озеро из лодки. Я не мог понять – из омерзения это делается, или какая-то красочка к образу. Я говорю: – Лень, Тригорин не такой старый человек – Тригорину 44 года. И вот, когда ты двумя руками ногу вытаскиваешь из лодки, я говорю – это слишком. Он говорит: – Да при чем здесь Тригорин – у меня нога не вылезает просто... Оказывается, с этого момента он и почувствовал болезнь. Вдруг, ни с того, ни с сего, и это произошло у меня на репетиции, на „Чайке“. Начался драматический период. Тогда, когда мы виделись, а виделись мы не часто, потому что оказалось, были такие люди, которые действительно ежечасно приносили настоящую пользу рядом с Леней. Леня меня поражал своим необыкновенным благородством и достоинством в болезни, потому что Арнштам говорил, что любой человек – проявляется всегда в болезни. Вот какой он в болезни – видно сразу, в какой степени он – трус, в какой степени – верующий, в какой степени он эгоист. Леня человек великого благородства, просто безупречного человеческого благородства, что подтвердила эта болезнь, что меня еще и еще раз удивило. Несчастье нашего кино в том, что угробили, убили, изничтожили очень слабую рядом с американской, но все же существовавшую в советском кинематографе систему звезд. Я как-то разговаривал с американским продюсером, который сказал мне замечательную вещь. Он говорит: американский народ может смотреть все, что угодно из любой эпохи, с любыми героями – Калигула, Наполеон – наплевать кто. Главное, чтобы Наполеон и Калигула были американскими артистами, которых американский народ любит, знает и за них переживает. Тогда они будут переживать за Калигулу, за Наполеона, за кого угодно. Нам чужие Калигулы, чужие Наполеоны и чужие Пушкины не нужны. Логика гениальная и очень правильная, очень правильная. Мы забываем о том герое изящного фильма с атмосферой, с прекрасным движением камеры, с... – все равно народ не будет смотреть и переживать ни за что, изображаемое на экране, если там не участвуют любимые им, родные для них люди. Вот таким любимым для них, родным человеком стал Леонид Филатов. Так он, преодолевая себя, сыграл каких-то людей, которые лично его вряд ли так уж интересовали, но он их сыграл, потому что он понимал, что он осуществляет некую высшую миссию артистов кино – он становится кинематографической звездой, он становится родственником зрителю, он становится тем человеком, за которого они будут долгие десятилетия переживать, страдать, верить – самое главное – верить, потому что без веры... экранный лучик абсолютно никому не нужен.
