Владимир Бондаренко - Бродский: Русский поэт
Прошло время, судьи и прокуроры стали стыдливо оправдывать свое поведение — мол, судили тогда не поэта, а антисоветчика. Даже провокатор и клеветник Яков Лернер представил свой вариант записи судебного процесса, опубликованный в книге Ю. К. Бегунова «Правда о суде над Иосифом Бродским». В этой книжке фальшивыми называются отчет и стенограмма Ф. Вигдоровой, лживыми — письма и свидетельства З. Топоровой, Н. Грудининой, Г. Глушанок, И. Инова, кем-то сфабрикованными — телеграммы Шостаковича и Чуковского… Подлинные документы суда и следствия над Бродским, хранящиеся в государственных архивах, были якобы «уничтожены за истечением срока хранения», при этом утверждалось, что у Лернера и его знакомых могли сохраниться и копии, и оригиналы документов, и фотографии, и даже магнитофонные записи всего процесса.
Я внимательно прочитал вариант записи суда, якобы сохраненный Лернером. Увы, он лишь подтвердил абсурдность всех обвинений против Бродского. Если бы это не было лернеровской фальшивкой, за явно антисоветские высказывания на суде Бродскому бы не поздоровилось. По Лернеру, Бродский прямо на суде утверждал: «И не работал я потому, что вашей партии и Ленину я не верил и не верю». Думаю, после такой стенограммы суда Нобелевскую премию поэту дали бы гораздо быстрее. Но и судебный срок у поэта был бы гораздо больше. Лернером излагается дикая смесь антисоветизма и антисемитизма, ни на каком советском суде ничего подобного бы просто не допустили. Бродский якобы заявлял: «Мне говорить нечего. За меня все сказано. А жить я буду, как и раньше. Мне наплевать, что думают обо мне коммунистические дружинники, все они связаны с милицией и партийными секретарями и не дают жить так, как хочется, особенно, если еврей. Найдутся, и уже есть, хотя и далеко от нас люди, которые помогут таким, как я. Вот и все». Такого на советском суде просто не могло быть. Неужели Бегунову и его сторонникам это не ясно?
Известно, что сам Бродский не любил вспоминать об этом процессе. Ему важно было мнение о нем, как о поэте, а не очередное припоминание суда над «тунеядцем». Его откровенно бесило, что именно судом и ссылкой многие на Западе объясняли его поэтическую известность и даже присуждение ему Нобелевской премии. Он хотел, чтобы его ценили за то, что он написал, а не за то, что его наказывали в СССР. Не случайно, когда Е. Г. Эткинд издал свою книгу «Процесс Иосифа Бродского» (1988) после получения Бродским Нобелевской премии, Иосиф был в ярости и навсегда порвал отношения с Ефимом Григорьевичем. Уж кто-кто, а Эткинд должен был понимать важность Бродского для русской и мировой литературы как поэта, а не как жертвы системы. Уклонялся он и от разговоров о стенограмме Фриды Вигдоровой.
Поэта можно понять: не случайно те же либералы ныне стали сравнивать процесс над Бродским с судом над девицами из группы «Пусси Райот». Я не сторонник суда над «пуськами», но их убожество и воинствующая пошлость очевидны с первого взгляда. И негоже ставить поэта Иосифа Бродского в один ряд с мелкими хулиганками, которых без суда и заключения никто бы просто не заметил. Бродскому судебный процесс в любом варианте записи был неинтересен — гораздо более важной оказалась северная ссылка, но это уже другая тема.
БУНТ ЗА ЛЮБОВЬ, ИЛИ М. Б
С Мариной Басмановой Бродский познакомился 2 января 1962 года в гостях у композитора Бориса Тищенко. Первые стихи, посвященные любимой, написаны 2 февраля того же года — «Я обнял эти плечи и взглянул…». Дальше уже шло по нарастающей — и в жизни, и в чувствах, и в поэзии.
Два глаза источают крик.
Лишь веки, издавая шорох,
во мраке защищают их
собою наподобье створок.
Как долго эту боль топить,
захлестывать моторной речью,
чтоб дать ей оспой проступить
на теплой белизне предплечья?
Роман о их жизни, любви и разлуках, я думаю, еще будет написан. Но, мне кажется, и филологи, и историки литературы, и даже записные моралисты зря проходят мимо этой стержневой линии в жизни поэта. Многое, если не всё, в ней определялось именно этой безумной любовью. По касательной были и тюремные камеры, и пересылки, и шумные скандалы — гораздо важнее разлука с милой или же редкие моменты счастья с ней. Мне хотелось бы написать статью исключительно о стихах, посвященных Марине Басмановой, ленинградской художнице, и впрямь околдовавшей во имя русской поэзии рыжего кочевника. О стихах, написанных в архангельской ссылке, поговорим позже. Там, в деревенской глуши, было всё — и высшие проявления страсти, счастья, и горькие, драматичные расставания.
Но как-то глуховато, свысока,
тебя, ты слышишь, каждая строка
благодарит за то, что не погибла,
за то, что сны, обстав тебя стеной,
теперь бушуют за моей спиной
и поглощают конницу Египта.
Настал 1972 год, перед отъездом из России поэт последний раз встречается со своей любимой, и уже навсегда, казалось бы — всё кончено. Здравствуй, новая жизнь! Поэт переменил империю, живет на другом берегу океана, иные друзья, иные женщины. Но вновь и вновь, вплоть до 1989 года, мы находим у него лирические стихи, посвященные Марине. В целом — более тридцати посвящений, а сколько стихов и без посвящений пронизаны темой его любви! Иные его ревнивые друзья полагают, что эти посвящения случайны и необязательны, посвящены одной, а говорят о другой; что посвящения Басмановой — это пустой повод и т. д. Полноте, ревнивцы! Вчитайтесь в тексты. Все та же конкретная почва предметной, осязаемой любви. И те же бухгалтерские перечисления предметов, коллекция необязательных впечатлений, так раздражающих и Наума Коржавина, и Эдуарда Лимонова, и даже Анатолия Наймана, как по волшебству преображаются, когда они подчинены всепоглощающей любви: детали обретают чувственность, предметы оживают, как в сказке Гофмана, холод нагроможденных строк преображается в пламень любовных признаний.
Вот, к примеру, уже идет 1982 год, минуло десять лет американской жизни. Поэт сидит у камина, весело горит огонь, и вдруг происходят волшебные превращения, пламя каминного огня колдовским образом преобразуется в страстное пламя любви — и небесной, платонически возвышенной, ностальгически отдаленной, и сугубо земной, откровенно сексуальной, беспредельно чувственной — одновременно:
Зимний вечер. Дрова,
Охваченные огнем, —
Как женская голова
Ветреным ясным днем.
<…>
пылай, пылай предо мной,
рваное, как блатной,
как безумный портной,
пламя еще одной
зимы! Я узнаю
патлы твои. Твою
завивку. В конце концов —
раскаленность щипцов!
Ау, ревнивые «ахматовские сироты», вычеркивающие из памяти литературы все упоминания об этой большой любви — разве не конкретно Марине Басмановой адресованы все эти стихи? Пожалуй, один Евгений Рейн ведет себя порядочно и честно, не передергивая живую историю литературы. Все остальные питерские стихотворные неудачники, заслоненные в русской культуре яркой фигурой Бродского, снедаемые завистью к его Нобелевской премии, в своих нынешних мемуарах заполняют пространство вокруг него самими собой, присасываются к его памяти как пиявки. Они-то и создают переделанный, скукоженный по своему лилипутскому размеру облик поэта Бродского, якобы далекого и от России, и от ее истории, мученика и страдальца от российского государства. А Иосифа Бродского мучили совсем не допросы или отрицательные отзывы из советских литературных журналов (хотя, естественно, радости от них было мало), а вот это:
