Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии
Факт "оппозиционности" Бакаева руководству ПетрогубЧК во время следствия над "таганцевцами" является существенным обстоятельством, которое заставляет со вниманием относиться к рассказам о его заступничестве за Гумилева. Стихи Гумилева Бакаев знал и любил, но тут вполне могло иметь место еще и оскорбленное самолюбие профессионала, который не смог стерпеть, видя, как какой-то мальчишка-москвич (Агранов был моложе Бакаева на шесть лет) под носом у безгласного Семенова творит черт-те что. Бакаев вмешивался в ход следствия над Гумилевым, "почетный чекист" был единственным в ПетрогубЧК, кто мог себе это позволить[171]. Затем, по воспоминаниям В. Сержа (который по имени, правда, Бакаева не упоминает, но иных имен в связи с этим легендарным эпизодом в мемуаристике просто нет; с другой стороны, кроме бывшего председателя ПетрогубЧК и героя "красного террора", на такой шаг в тех кругах никто бы тогда не решился), он "поехал в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: "Можно ли расстреливать одного из двух или трех величайших поэтов России?" Дзержинский ответил: "Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?"[172]
Итак, обе "высшие инстанции" в "деле Гумилева" оказались непосредственно проинформированы авторитетными в глазах Ленина и Дзержинского людьми в том, что в Петрограде готовится расстрел "одного из двух или трех величайших поэтов России". И Горький, и Бакаев готовы были поручиться за Гумилева. Ходатайство от "Всемирной литературы" уже лежало в папке ВЧК.
Но ведь это та же самая ситуация, что и с Названовым!
Здесь даже проще: Названов (за которого просили, напомним, в то же самое время Кржижановский и Красин, а на поруки, как "незаменимого спеца", брал Госплан) все-таки реально "наследил" в деле, а Гумилев, как мы знаем, смог вывернуться и оставить за его рамками все уличающие его факты. Обвинения против Гумилева так, как они сформулированы в деле, целиком зависят от субъективной трактовки мотивов, побудивших к совершению преступных действий. Вынести их "за скобки", даже не вдаваясь в подробности (как это все-таки необходимо было сделать с названовскими обвинениями), Ленину вообще ничего не стоит. Надо лишь признать, что Гумилев совершал проступки не потому, что он был внутренне "явным врагом народа и рабоче-крестьянской революции", а просто потому, что "предрассудки дворянской офицерской чести не позволили ему пойти "с доносом" (вспомним Г. А. Терехова).
Но и Ленин, и Дзержинский отвечают Горькому и Бакаеву чеканными афоризмами. Значит ли это, что они и являются главными убийцами поэта?
Нет!
Вспомним подробности все того же "дела Названова".
Перед тем как дать добро в ответ на просьбы Кржижановского и Красина, Ленин советуется с Аграновым! И в этот раз он почти наверняка с Аграновым связался.
Ведь Ленин не испытывал никакой личной вражды к Гумилеву, больше того — он его стихотворений, если судить по ленинской библиотеке, почти и не знал. Ленин вообще не любил современной ему литературы "за декаданс" и знал ее, в отличие от русской классики XIX века, очень плохо. В сугубо технические подробности "Таганцевского дела" Ленин, естественно, не вдавался. Горький дает Гумилеву отличную рекомендацию "как спецу", — значит, надо справиться у того, кто за это дело отвечает… Но даже если Ленин (и Дзержинский) и составили загодя, еще до обращений Горького и Бакаева, стойкое убеждение в том, что Гумилева надо непременно расстрелять, то ведь информацию, на основании которой они могли это заключение сделать, поставлял им опять-таки Агранов! Он и только он был личным представителем Ленина и Дзержинского в июле — августе 1921 года в ПетрогубЧК, их "глазами и ушами".
А Агранов — насколько можно понять этого человека — никогда бы не "упустил" Гумилева, даже если бы ему, Агранову, пришлось бы буквально костьми лечь, опровергая перед своим грозным начальством и Горького, и Бакаева, и Луначарского, и Андрееву, и… кого угодно.
Ленину стоило только намекнуть о Названове, и Агранов — тут как тут! — выдает, без всяких проблем, "двухлетнюю альтернативу" расстрелу. Но ведь Названов — и есть Названов.
Расстрелять или отпустить (благо других найти несложно) дюжинy-другую названовых Агранов мог в любой момент и не стал бы из-за этого спорить не только с Кржижановским и Красиным, но даже, пожалуй, и… с Семеновым.
Совсем другое дело — Гумилев.
ЧТО ТАКОЕ Гумилев для России и мира, Агранов понимал не хуже Горького. И даже гораздо лучше Горького. И лучше всех эстетов Дома литераторов и Дома Искусств.
Я даже думаю, что Агранов понимал это лучше всех вообще.
И ныне, и присно, и во веки веков.
И вот тут стоит вспомнить, что все мемуаристы упоминают слухи, упорно ходившие тогда по городу, что допросы Гумилева вел какой-то необыкновенный, гениальный следователь.
В. И. Немирович-Данченко называет его "правоведом" и замечает, что он выгодно отличался от обычных чекистских "эскимосов" (ярким примером последних у него выступает Семенов)[173].
Г. В. Иванов рассказывает о чудо-следователе куда более подробно, ибо ему посчастливилось получить информацию от "чекиста Дзержибашева", которого Иванов называет "следователем чека по отделу спекуляции". По всей вероятности, Иванов имеет в виду Терентия Дмитриевича Дерибаса, фамилия которого в сознании Иванова со временем, по вполне понятным причинам, получила соответствующие фонетические дополнения. Т. Д. Дерибас в 1921 году действительно часто бывал в Петрограде, ибо курировал "кронштадтские дела"; в чекистских кругах он был весьма влиятелен и вскоре стал работником Секретного отдела ВЧК. Вот что рассказывает Иванов: "Допросы Гумилева более походили на диспуты, где обсуждались самые разнообразные вопросы — от "Принца" Макиавелли до "красоты православия". Следователь Якобсон, ведший "Таганцевское дело", был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маньяка. Более опасного следователя нельзя было выбрать, чтобы подвести под расстрел Гумилева. Если бы следователь испытывал его мужество или честь, он бы, конечно, ничего от Гумилева не добился. Но Якобсон Гумилева чаровал и льстил ему Называл его лучшим русским поэтом, читал наизусть гумилевские стихи, изощренно спорил с Гумилевым и потом уступал в споре, сдаваясь или притворяясь, что сдался перед умственным превосходством противника…
Я уже говорил о большой доверчивости Гумилева. Если прибавить к этому его пристрастие ко всякому проявлению ума, эрудиции, умственной изобретательности, наконец не чуждую Гумилеву слабость к лести, — легко себе представить, как, незаметно для себя, Гумилев попал в расставленную ему Якобсоном ловушку. Как незаметно в отвлеченном споре о принципах монархии он признал себя убежденным монархистом. Как просто было Якобсону после диспута о революции "вообще" установить и запротоколировать признание Гумилева, что он непримиримый враг Октябрьской революции"[174].
