Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848
Во время похода на одном из переходов Ермолов, командовавший 2-й гвардейской дивизией, при которой всегда шла моя рота, подъехал ко мне, сошел с лошади и пошел со мной пешком.
– Ну, слышал ты новость, любезный сослуживец? Вам дали нового командира, да какого еще! Немца! Карла Таубе! Знаешь что? Шмерц разгонит всех моих сотоварищей и сослуживцев. Нет, любезный Иван Степанович, ни один из вас не останется с ним служить.
Я говорил выше о неудовольствии на меня Ермолова и о последствиях оного. Теперь я промолчал, но, едва лишь мы пришли на квартиру, рапортовался больным и более перед фронт роты не являлся.
Первое известие, которое получил о бригаде полковник Таубе, приехавший не совсем, но временно взглянуть на бригаду, был мой рапорт о болезни, и он немедленно сделал следующее распоряжение: полковника Лодыгина, командовавшего до сего времени бригадой и ротой его высочества и по прибытии Таубе сказавшегося больным, он немедленно перечислил к 1-й роте, но дал предписание не вступать в командование оной, прежде как по выздоровлении; по моему же рапорту для командования по фронту приказал прикомандировать к роте из роты его высочества штабс-капитана князя Горчакова 2-го. За этим на другой день назначил инспекторский смотр моей роте поутру, в 8 часов. Это было под городом Везулем. Лодыгин к роте еще не прибыл, а я к фронту не вышел. Таубе приехал на смотр верст за 25 и прямо к строю. Тут он спросил у князя Горчакова обо мне и может ли он меня видеть. Горчаков отвечал, что я не так болен, чтобы мог отказать ему в посещении. Тотчас после парада он и все офицеры вошли ко мне, и вместо приветствия Таубе грубо спросил меня:
– Вы больны, господин Жиркевич?
– Болен, – отвечал я.
– Чем?
Я назвал такую болезнь, что все присутствовавшие захохотали, ибо никто, да и я сам, этого не ожидал. Меня взбесил тон, которым был сделан вопрос, а также дурацкое освидетельствование меня г-м Таубе.
– Ah! c’est une espèce de galanterie![265] – сказал Таубе, и обратился с расспросами о роте.
Я объявил Таубе, что, будучи больным, я не в состоянии разговаривать с ним стоя; он отвечал, что я – хозяин дома и могу делать что хочу, а потому я пригласил всех офицеров садиться и сам тоже сел. Таубе один не сел и стоял в кругу нашем. Наконец, видя, что я не обращаю к нему моего приглашения, он объявил откровенно, что, проехав верхом около 25 верст и пробыв на морозе с лишком два часа, он с охотой бы теперь выпил рюмку водки. Я ему предложил водки и сыру, но более ничего не мог ему подать, так как повар мой, фронтовой солдат, находился на смотру и обеда еще не готовил. Таубе выпил две рюмки водки и съел более чем полкруга сыру (frommage de Brie); раскланялся с нами и уехал. Вот встреча, сделанная нами новому начальнику; можно ли после этого обвинить его, что он нас не любил. Но со всем тем он стал и не переставал искать нашего общего расположения.
Как скоро Таубе ухал, мы тотчас уселись обедать, и во время стола я сочинил и подписал рапорт к нему, в котором объяснил, что я будто болен застарелой… болезнью, просил его поспешить назначением на мое место нового командира роты, а мне – испросить увольнение для излечения болезни в Россию. Этот рапорт я отправил за Таубе вслед, в роту его высочества, куда он на время поехал. К вечеру я получил частное письмо от адъютанта 1-й бригады при Таубе, Соколова, при котором, обращая обратно рапорт мой по приказанию Таубе, извещал меня, что полковник делает единственно из снисхождения ко мне и что завтра же пришлет лекаря, который даст мне форменное свидетельство о болезни, которое можно будет представить для испрошения мне отпуска. Я опять обратил рапорт к Соколову и просил доложить Таубе, что я снисхождения ни от кого себе не прошу и не желаю, кроме как от Бога.
Насмешки и издевательства насчет Таубе не переставали, и на третий день после отсылки моего послания второй штабс-капитан Стахович подал мне рапорт, где пишет, что, признавая себя неспособным служить в артиллерии по недостатку сведений, просит о переводе по кавалерии. Этот рапорт я отправил тоже к Таубе в бригадную квартиру. Прошел день, к нам явились товарищи из других рот и приняли участие в деле. На последующий день я получил форменное предписание, в котором Таубе с вежливостью, не упоминая обо мне собственно ничего, ставит мне на вид, что я не предотвратил неприятностей от подчиненного мне офицера, не удержав его от дерзкого поступка, и что он с сожалением должен прибегнуть к строгим мерам, почему предписывает мне штабс-капитана Стаховича, арестованного, немедленно отправить к нему в штаб-квартиру.
Едва это предписание было прочтено, как князь Горчаков тоже подал рапорт, прося о переводе его по слабости зрения в пехоту, и в то же время в других ротах подали рапорты, кто об увольнении в отпуск, кто о переводе: Лодыгин, Демидов, Сумароков, Дивов, князь Трубецкой и др., так что Таубе стал выходить из себя. Когда наш бригадный адъютант Тиман, докладывая ему о прибытии Стаховича, вручил ему мое донесение с просьбой князя Горчакова, он обратился к Тиману с вопросом:
– Ну что же вы не подаете рапорта и не проситесь никуда?
– Сейчас подам, – отвечал Тиман и тут же принес от себя прошение.
Этим случаем в особенности воспользовался Ярошевицкий, который за Лейпцигское сражение произведен был уже в штабс-капитаны, сблизился с Таубе и сделался его наперсником. Между тем мы подались к Лангру. Там Ермолов, услышав об истории, прислал приказ, чтобы офицеры всей бригады прибыли в его квартиру. Когда те явились, он вышел к ним и взволнованным голосом начал с ними беседу:
– Что вы делаете, безумные? Вы хотите, чтобы из вас кого-нибудь расстреляли? Это будет, вы увидите. Я уверяю вас, что это будет. Ведь это бунт!
Тут не знаю кто-то из них, так как я, рапортуясь больным, у Ермолова не был, возразил:
– Бунт есть умышленное и условленное согласие, а из нас никто один другого не подговаривал и подговаривать не станет.
– Знаю, – сказал Ермолов, – в вас другое чувство действует. Но, может быть, только я один умею оценить это, а всякий другой вправе вас обвинить по наружности. Я уверен, что если бы стали вас всех расстреливать, то каждый бы вышел вперед, чтобы с него начали. Но послушайте, мои друзья, мои сослуживцы, приостановитесь и опомнитесь! За кем теперь очередь подавать просьбу?
Все молчали.
– С вами говорит не генерал ваш Ермолов, а ваш товарищ и друг. Ну, отвечайте искренно.
Вышли Коробьин[266] и Ваксмут.
– Ну вот дело! Еще раз прошу вас остановиться. Обождите, дайте мне два дня сроку, а там делайте что хотите; пусть хоть вас всех расстреляют, я не буду более удерживать.
Тотчас после этого Ермолов отправился к Аракчееву, рассказал ему о происшедшем и просил его, как носящего мундир гвардейской артиллерии, вступиться в это дело. Аракчеев отвечал, что он уже слышал об этом и еще прежде представлял государю, что назначение Таубе огорчит офицеров, но государю угодно было и затем все-таки сделать это назначение, а потому он, Аракчеев, как слуга и чтитель воли государя, будет поддерживать Таубе.
