Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
До Чугуева добрались лишь поздно ночью и отыскав училище, располагавшееся в здании, напоминавшем монастырь, постучали в дверь, которая тут же открылась и нас встретили пожилой солдат с винтовкой и сержант с красной повязкой дежурного на рукаве и пистолетом на боку. Оставив нас с солдатом, сержант, взяв конверт с документами, удалился и вернулся с дежурным по училищу капитаном, который представился преподавателем и тут же начал решать, куда нас определить до утра. Тем временем солдат налил из стоявшего на топящейся плите чайника по кружке чая и дал по куску хлеба. Уставшие и замерзшие, мы в одно мгновение расправились с суворовским угощением, и тут же сержант отвел нас в караульное помещение, определил на свободные нары в каком-то закоулке и велел спать.
В шесть часов нас разбудили две медсестры, отвели в баню, раздели, забрали нашу одежду, постригли наголо и ушли, велев хорошо помыться. Бронзовые краны с большими деревянными ручками извергали в тазики горячую воду, и мы усердствовали найденными тут же рогожными мочалками.
Такого удовольствия мы не испытывали очень и очень давно. Разве что до войны. И мыло, пахнущее керосином, казалось нам чем-то невероятным только потому, что просто мылилось.
После бани пришел врач, осмотрел нас с головы до пяток, измерил температуру и велел одеться в одежду, принесенную сестрой: чистое фланелевое солдатское белье и черные суконные госпитальные халаты. Затем отвел нас в карантинную палату, велев никуда из нее не выходить. Кушать нам приносила одна из сестер, а мы почти неотрывно стояли у окна и смотрели, как во дворе строевой подготовкой занимались суворовцы и уже, конечно же, видели себя среди них.
Только к концу второго дня пребывания в карантинной палате к нам пришел пожилой, худощавый, но очень красивый подполковник, перетянутый множеством всевозможных ремней, в хромовых сапогах, издававших характерный начальственный скрип. Уже насмотревшись в окно, мы вскочили с кроватей и вытянулись по стойке смирно, как это делали суворовцы перед своими преподавателями.
Он усадил нас, сел сам и начал неторопливый спокойный разговор, детально выясняя, кто мы и как появились здесь. Потом, после, как нам показалось, долгого раздумья сказал, что в этом году принять нас не могут, так как уже набрали воспитанников на 20 человек больше штата и нас просто негде поместить и не во что одеть. Мы и сами видели в окно, что многие ребята были одеты как попало: кто в солдатских шинелях, а некоторые в ватных бушлатах до самых пяток.
Преодолев самую трудную часть нашей беседы, подполковник сказал нам, что наши документы оставляют в училище, нас зачисляют кандидатами в суворовцы, но сейчас мы должны уехать домой, пойти в школу, хорошо учиться и приехать в училище 1-го августа 1944 г., куда будем зачислены после успешной сдачи экзаменов по математике и русскому языку.
Доброжелательный тон разговора и очень теплый прием здесь, в училище, не оставляли возможности просить о чем-то большем, чем мы уже получили. И заверение подполковника было столь убедительным, что нам ничего не оставалось, как молча сидеть на кроватях, низко опустив головы.
На следующее утро нам вернули нашу продезинфицированную, выстиранную и проглаженную одежду, снабдили проездными документами от Харькова до Днепропетровска, дали дорожный паек — буханку хлеба и две маленькие баночки рыбных и мясных консервов, и на попутной машине отправили в Харьков.
Высадили нас у Благовещенского рынка, показали дорогу в сторону вокзала и мы, тепло попрощавшись со старшиной из училища до следующего года, двинулись домой. Проходя через рынок, мы увидели огромную разъяренную толпу народа, в основном вооруженных солдат и офицеров, рядом с четырьмя капитально устроенными виселицами. Потолкавшись в толпе мы узнали, что рядом в доме идет суд над немцами и их помощниками из наших, которые осуществляли убийства людей в специальных машинах-душегубках с выхлопом от двигателей внутрь герметичной будки.
Не помню каким образом, но нам удалось пролезть в зал суда и видеть происходящее. За длинным столом сидели военные и два или три гражданских. С последним словом выступали подсудимые, но была хорошо слышна только немецкая речь, которую мы не понимали. Слов переводчика расслышать было нельзя: мы были очень далеко от него. А когда говорил наш — было слышно хорошо: он просил и плакал, объясняя судьям, что не знал, какой машиной управлял, что его заставили и еще что-то в этом роде. После короткой паузы зачитали приговор. Осужденным связали руки за спиной и стали выводить из помещения. Толпа людей хлынула следом.
Осужденных подвели к виселицам, тут же под виселицы подъехали грузовики с открытыми бортами, по два солдата с двух сторон поставили осужденных в кузова, надели петли на шеи, чуть придержали и машины отъехали. Немцы приняли смерть молча, а водитель душегубки до последнего момента бился в солдатских руках, плакал, просил пощадить и, лишь когда петля была натянута, начал громко ругаться и проклинать всех и вся.
Через много лет в дневниках К. Симонова я прочитал об этом суде и участии в нем А. Толстого и И. Эренбурга. Наверное, они и были теми гражданскими, которые сидели за судейским столом.
Была война и к смертям и трупам люди привыкли, если можно так выразиться. Но казнь на Благовещенском рынке, зрелище насильственной смерти, несмотря на всю праведность происшедшего, оставило тяжелейший след в моей памяти.
Дома мама встретила радостно, хотя ей и очень хотелось, чтобы я учился, но как всем мамам ей больше всего хотелось, чтобы дети были рядом с ней. К этому времени из эвакуации вернулась швейная мастерская, где мама работала до 20 августа 1941 года, и ее приняли на работу закройщицей в цех женской одежды. По карточкам давали хлеб: 600 г работающему и 300 г иждивенцам. Были карточки и на другие продукты, но их, как правило, ничем не отоваривали. Зарплату платили, но это были скорее символические деньги, ибо купить за них ничего было нельзя. Топливо по-прежнему добывали из развалин, но его становилось все меньше, а снежная зима вообще сделала его недосягаемым. В полученной нами квартире стоял разбитый старинный рояль, который пришлось употребить на топливо. Сожгли и платяной шкаф, остатки которого из нашей старой квартиры нам отдали девушки-связистки.
Зима и лето 1944 г.
В один из первых дней Нового года к маме на работу зашел по каким-то делам Николай Петрович Чернуха, старый сослуживец отца, по ранению демобилизованный и работавший начальником охраны крупозавода № 10, расположенного на улице Ленинградской. Мама поделилась с ним своими заботами, и он предложил устроить меня на работу до начала нового учебного года на этот самый крупозавод.
