Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Я позвонила ему в тот же вечер:
– Иосиф, мы очень расстроены твоим телевизионным интервью.
– А в чем дело?
– Весь Запад на ушах стоит, что в Союзе инакомыслящих в психушках держат. В университетах митинги протеста, всемирно известные врачи письма и обращения подписывают, а ты, живой свидетель, говоришь – «ничего страшного, кормят хорошо и народ интересный!...
Иосиф растерялся от моей агрессивности, но только на секунду. И сказал, что он описывал только свой опыт, что он свободный человек в свободной стране и имеет право говорить все что хочет. Я возражала, что как «частное лицо» он мог бы красоваться на экране и болтать что угодно, но теперь он стал public figure, его слушают сотни тысяч людей, и он должен думать, прежде чем... Иосиф не дослушал, бросил трубку и месяца на два наши контакты прервались...
По зрелом размышлении я могла бы догадаться, чем был вызван этот его гаерский тон. Бродский категорически не желал ни быть, ни казаться жертвой. Ему была невыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы. И вот еще одно доказательство.
Как-то раз, уже после «Нобеля», он обратился ко мне с просьбой сообщить в оргкомитет симпозиума (или конгресса), что он участвовать не будет. (Кажется, в Париже, но точно не помню.) Эта была странная просьба, хотя бы потому, что всеми делами и контактами Бродского занималась его секретарша Энн Шеллберг. Наш разговор был столь неожиданным, что я его записала.
– Людка, тебе нетрудно позвонить Н. Н. и сказать, что я на конгресс не приеду?
– А что случилось?
– Не хочу...
– Почему? Мне же надо это как-то объяснить.
– Объясняй как хочешь.
– Но все-таки в чем дело?
– Сама подумай, могу я приехать, если там будет Эткинд?
–???
Я понятия не имела ни о каких конфликтах между ним и Ефимом Григорьевичем и разразилась «защитительной» речью: «Что с тобой? Он тебя защищал! Он рисковал! Он! Он! Он!»
– Так ты можешь позвонить или нет?
– Позвоню, раз ты просишь, но что Ефим Григорьевич тебе сделал?
– Нечего на говне сметану собирать.
...Разговор этот произошел вскоре после выхода в свет книжки Эткинда «Процесс Иосифа Бродского».
Не знаю, подлинная ли это причина или просто повод. Но знаю, что Бродский раздражался и вспыхивал, когда его спрашивали о процессе. Я была свидетелем, как в одном доме Иосиф нагрубил очень достойному господину, который выразил ему сочувствие по поводу «пережитых невзгод».
...Впрочем, вероятно, наш упрек после его интервью с Диком Каветом ему запомнился. В книжке Эткинда «Процесс Иосифа Бродского», опубликованной в 1988 году, упоминается об одном интервью, которое Бродский дал корреспонденту журнала «Нувель Обсерватер» в 1987 году. На вопрос журналиста, какой момент во время его судебной эпопеи был самым тяжелым, Иосиф сказал:
Ленинградская тюремно-психиатрическая лечебница... Мне делали страшные уколы... Будили среди ночи, заставляли принимать ледяную ванну, потом заворачивали в мокрую простыню и клали около отопления. Жара сушила простыню и сдирала с меня кожу...
Это интервью было дано после получения Нобелевской премии, когда Бродский уже полностью осознал, какую ответственность за свои слова он несет во время публичных выступлений.
Еще более искренне и откровенно он рассказал о своем пребывании в психиатрической больнице в «Диалогах с Волковым», признав, что людей подвергают там «совершенно чудовищным экспериментам.... то есть могут бесповоротно изуродовать». И в следующей фразе он дал совершенно блестящее определение тюрьмы:
...тюрьма – ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени.
Глава XII
ОТЪЕЗДЫ
В конце 1971 года Брежнев принял историческое решение – обменивать евреев на зерно. Воздух наполнился эмиграционными флюидами, и многие евреи, как, впрочем, и не евреи, решили в одночасье, что в родной стране им стало жить невмоготу.
На самом деле всем, кто не был открытым диссидентом и не писал упаднических стихов, жить было вполне вмоготу. Конечно, не печатали, и рукописи десятилетиями лежали в столах; конечно, не выпускали за границу; конечно, о творческих свободах в любой сфере искусств нечего было и думать... Если застукивали с «Архипелагом» то как минимум выгоняли с работы с волчьим билетом... Но все же время было сравнительно вегетарианское, а в памяти еще был жив разгул каннибализма.
Это я к тому, что, если бы Брежнев не принял исторического решения обменивать евреев на зерно и возможность вырваться на свободу из недосягаемой мечты не превратилась в реальность, мы бы не рыпались и жили в родной стране как миленькие.
Но уже с осени 1971 года на кухнях только это и обсуждалось. Вместо гаданья «любит – не любит» в обиход вошло «ехать – не ехать».
Многие заказывали вызов, но документы не подавали: из страха, что разрешат («что мы там будем делать»), и ужаса, что откажут, выгонят с работы и, по выражению Нули, «засодят в отказ на долгие годы».
Мы с Витей оба имели доступ к секретным материалам. Витя как создатель автоматических линий на алюминиевых заводах, я – как работающая со средне– и крупномасштабными картами. Друзья считали, что наш случай безнадежный и мы обречены годы просидеть в отказе.
О том, что Бродский размышлял, уезжать ему или нет, нам было известно с января 1972 года. В отличие от нас, ему на Родине оставаться было просто небезопасно... Он получил из Израиля вызов, но не совершал никаких конкретных действий. Во всяком случае, документы в ОВИР он не подавал.
Помню наши кухонные рассуждения «с одной стороны» и «с другой стороны». Один день он говорил, что здесь он задохнется и замолчит, другой – что боится там оказаться без питательной среды русского языка и, утратив живую воду, замолчать: «Знаете, когда слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только тот язык, который ты увез с собой. Потому что поэт не может жить без языковой среды...» Так длилось до середины мая.
Вызов в КГБ с «предложением» выметаться застал его врасплох. Стало очевидно, что от него хотят избавиться как можно скорее, до приезда Никсона. Известно, что Никсон вез с собой список диссидентов и других неугодных властям людей, чью судьбу он собирался обсуждать с Брежневым. Бродский был в их числе.
20 мая 1972 года, выходя из Елисеевского магазина, я столкнулась на Невском носом к носу с Иосифом. Вид у него был взъерошенный. Он сказал, что собирает по городу бумажки для ОВИРа, – «занятие идиотское и муторное, особенно если бегаешь один». Я предложила составить ему компанию. Ему нужна была, по крайней мере, дюжина справок, в том числе из жилконторы, из поликлиники, из прокатной конторы, из Ленгаза и Ленэнерго. Требование справок из Ленгаза и Ленэнерго было особенно идиотским – ведь Иосиф уезжал один. Родители оставались и как платили за электричество и газ до его отъезда, так и будут платить после.
