Тамара Черемнова - Трава, пробившая асфальт
После обеда, немного отдохнув, соседки отправились на улицу, я сделала вид, что сплю. Когда все вышли из комнаты, села на койке, изогнулась, достала таблетки и положила их под подушку. На ужин принесли молочный суп, который я недолюбливала, — как нельзя кстати.
— Будешь молочный суп? — спросила меня тетя Маруся.
— Не, — скорчила я кислую рожу. — Только чаю попью.
После ужина они снова все разбрелись кто куда, и я осталась одна в палате. Вытащила пузырек с таблетками паркопана-5 и, глядя на него, старательно припоминала, какой режим приема мне назначали, чтобы точно рассчитать смертельную дозу.
Когда мне назначили эти таблетки, я поначалу обрадовалась, что меня меньше будет дергать, и тете Марусе легче будет меня кормить. Однако эти таблетки туманили рассудок, и я становилась настолько вялой и безразличной, что самовольно прекратила их прием. А на мои гиперкинезы они нисколько не влияли. Попринимав паркопан-5 несколько дней, я обратилась к фельдшеру Ольге Федоровне с просьбой отменить их и заменить другими. Но та запротестовала и стала истово убеждать, что это именно то, что нужно. И вообще, лучшее фармацевтическое средство для снятия гиперкинезов. И подбоченясь, посоветовала мне, безграмотной, не спорить с дипломированными представителями медицины, а неукоснительно выполнять предписания. Могу предположить, что паркопан-5 «не брал» меня, потому что у меня не кончалась депрессия, а на ее фоне никакие фармакопейные средства не действуют. К тому же лечение гиперкинезов — дело сложное и подбор средств ведется индивидуально. Пробуют одно, другое, третье, смотрят на результаты, сочетают с физиотерапией, меняют курсы, дозировки, схемы приема и так далее, а не как в Прокопьевском ПНИ в те годы — пей назначенные таблетки и не рассуждай.
Воспоминание об унизительном разговоре с фельдшером добавило желания уйти из жизни — беспомощного инвалида. Я поднесла ко рту пузырек, выдернула зубами пробку и всыпала в рот таблетки, сколько смогла. Так как рука дрожала, половина рассыпалась на постель. С трудом проглотила и обессиленно откинулась на подушку. Собрать рассыпанное уже не осталось сил.
Полученной дозы паркопана-5 хватило, чтобы ввести меня в беспробудный полусон и вызвать галлюцинации, продолжавшиеся неделю. Вроде бы я все видела, слышала и понимала, но как-то фантастично. Казалось, что вижу сквозь стену, как в коридоре наши девчонки из детдома играют в мяч, я их умоляла зайти ко мне и высказывала наболевшее...
Когда я пришла в себя, сидевшая рядом на стуле медсестра Любовь Кузьминична произнесла с укоризной:
— Томочка! Зачем ты это сделала? Тебя же могли бы не откачать!
— И это было бы лучше, — буркнула я, окончательно вернувшись в реальность.
* * *
Через полгода я повторила попытку суицида, сумев раздобыть еще таблеток. Но персонал был начеку. Как только увидели меня в беспамятстве, силком разжали посиневшие губы и влили два бидона воды с марганцовкой, чтобы промыть желудок.
* * *
Так мне и не удалось в тот период выбраться из ПНИ — ни в дом инвалидов, ни на тот свет...
От атеизма к Богу
Я росла в эпоху воинствующего атеизма. В детдоме нам настойчиво внушали, что никакого Бога нет, все это выдумки темного необразованного народа, а человек не божье творение, а плод эволюции. У меня, естественно, возник вопрос, поставивший воспитателей в неловкое положение:
— А почему сейчас эволюция не происходит? Вон медведей в цирке дрессируют-дрессируют, учат вести себя по-людски, одевают в человеческие одежки, почему они в людей не превращаются? И с обезьянами столько опытов ставят, пытаясь их развить, а они все равно остаются обезьянами?
— Не умничай! — одергивали воспитатели и переводили разговор на другую тему.
Я признавала отсутствие Бога, но иногда задумывалась, что за светлая и добрая сила бережет меня все эти годы? Ведь если прокрутить всю мою жизнь, найдется куча отчаянных ситуаций, когда, кажется, ну все, Томка, кранты тебе!
Взять хотя бы случай на речке, когда упала лицом в воду. Больной парализованный ребенок сам по себе не смог бы подняться, к тому же я так сильно испугалась, что руки свело и крик застрял в горле. Но я отчетливо почувствовала, что какая-то неведомая сила поднимает меня из воды и сажает. Ведь если бы я завалилась на бок, непременно бы захлебнулась.
И после того как в Прокопьевском ПНИ эта сила снова воспрепятствовала моему добровольному уходу из жизни, я поняла, что жизнь дана мне всевышней силой и не стоит вмешиваться в ее планы.
Тогда, в семидесятые я еще не осмеливалась произнести слово «Бог». Позже, когда к религии стали относиться терпимее, смогла сказать вслух, да, меня создал Бог. Он даровал мне жизнь и поручил определенную миссию, которую я обязана выполнить в течение жизни, определять начало и конец которой он будет определять без моей помощи.
Не только мне, каждому человеку дается своя миссия. И за ее выполнение человек отвечает только перед Богом. И ни один человек не имеет права убивать себе подобного ни морально, ни физически. И точно так же не имеет права убивать себя самого.
Когда в 20 лет я собралась покончить с собой, то не думала ни о Боге, ни о грехе самоубийства. После приговора врачихи Тамары Федоровны, для беседы с которой я взяла тетрадь со стихами, я думала о другом. О том, что Сергей Есенин, Владимир Маяковский и Марина Цветаева ушли из жизни добровольно. А поэт Иосиф Уткин оправдывал самоубийство:
Есть ужас бездорожья,
И в нем — конец коню!
И я тебя, Сережа,
Ни капли не виню.
Бунтующий и шалый,
Ты выкипел до дна.
Кому нужны бокалы,
Бокалы без вина?..
?
Кипит, цветет отчизна,
Но ты не можешь петь!
А кроме права жизни,
Есть право умереть.
Мне казалось, что ужас бездорожья дает мне право умереть... Если такой выход из беспросветности нашли великие и нужные человечеству люди, то никчемная и никому не нужная я и подавно могу это сделать...
Какое счастье, что мои попытки лишить себя жизни провалились! И подтвердили мое право на колясочную жизнь, совершенно не похожую на жизнь здоровых прямоходящих людей.
Еще я поняла, что общество не должно изолировать меня, запирать, прятать за забором. Я не преступник, не несу никакой опасности, не причиняю никакого вреда. И имею право на появление в обществе, а не только на четыре казенные стены. А кто не может без содрогания смотреть на парализованного инвалида в коляске — пусть не смотрит! Но если Бог создает таких, как я, значит, нас надо принимать, и пусть здоровые-ходячие свыкнутся с нами и нашим присутствием в общем жизненном пространстве.
