Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания
Мои деньги находились в России. Проценты сначала выплачивались мне через одного из атташе русского дипломатического представительства, который действовал как мой личный секретарь в русских делах, через него проходила и вся моя корреспонденция. Позже, поскольку атташе в посольстве часто менялись, сочли более целесообразным выплачивать деньги через дворцового казначея, который контролировал мои расходы. Наше положение обязывало нас жить на широкую ногу, и все мои деньги шли на хозяйственные нужды, так что на личные расходы у меня практически ничего не оставалось. Я никогда не могла, к примеру, приехав в Париж, покупать платья в лучших домах моды. Я покупала готовую одежду в магазине «Галери Лафайет» и носила готовую обувь.
Это не казалось мне странным. У меня были очень простые вкусы, слишком простые, как я теперь понимаю, в отношении денег я вообще была малосведущей. А потому я не испытывала каких либо переживаний на этот счет.
Единственное, что мне иногда хотелось, это иметь больше отличных лошадей. Мои средства позволяли держать только трех–четырех, а это меня не удовлетворяло.
Зимой мы часто бывали в обществе. Непрерывная череда развлечений, приемов и званых вечеров вызывала неодобрение короля. Он высказывал свое недовольство моему мужу, но никогда не бранил меня. Ко мне он всегда был исключительно добр. Я имела в нем настоящего друга, таковым он остается и поныне, несмотря на все то, что потом произошло.
Живой темперамент не позволял мне долго выдерживать придворный этикет, и это его забавляло; с ним я всегда чувствовала себя свободно. Мы испытывали друг к другу полное доверие. Иногда он брал меня на охоту на оленей, никто из женщин, кроме меня, в этом не участвовал. Во время поездок на поезде в его вагоне я играла в бридж с седобородыми пожилыми мужчинами и радовалась даже небольшому выигрышу. Зимой я входила в круг лиц, которые ежедневно играли с ним в теннис на замечательных закрытых кортах Стокгольма. Короче, мой свекр баловал меня, и мы были такими добрыми друзьями, что я порой позволяла себе подшучивать над ним. Иногда сведения об этом просачивались в газеты, где подавались в сильно преувеличенном виде, но он вполне терпимо относился к моим выходкам.
Например, однажды зимой, когда мы специальным поездом в несколько вагонов поехали кататься на лыжах в Далекарлиа, мне пришла мысль притвориться старушкой и поднести цветы королю, который играл в бридж в головном вагоне. Мой план восторженно поддержали другие пассажиры нашего вагона, и я взялась задело. Грима у меня не было, лишь немного пудры. Я изобразила морщины при помощи жженой пробки, а щеки натерла кусочками свеклы. Глаза я спрятала за темными очками, а голову покрыла большой шерстяной шалью. Затем я одолжила у одной из горничных подбитую мехом накидку и надела ее наизнанку. Все было готово. Проводник остановил поезд на первой станции, и я вышла, прихватив завернутые в газету три увядших тюльпана. Один из адъютантов, который был в курсе затеи, сообщил королю о желании старой женщины засвидетельствовать ему свое почтение. Меня допустили в его вагон. Когда я вошла, он встал и сделал несколько шагов навстречу. Я вручила ему цветы, пробормотав несколько слов дрожащим голосом.
Но затем, видя нелепый букет в руках короля, ту серьезность, с которой он принимал меня, торжественный вид свиты, я не смогла дольше сдерживаться. Я упала на пол, давясь от смеха и надеясь, что это будет принято за слезы. Король решил, что у старой дамы нервный припадок, повернулся к гофмейстеру и с некоторым волнением сказал ему по французски: «Enlevezla, elle est folle» («Выведите ее, она не в себе»).
Два адъютанта подхватили меня. Я представила, как меня выводят на платформу, и я остаюсь, глядя вслед уходящему поезду.
«Да это же я, отец!» — воскликнула я, покатываясь со смеху. Оторопевшие адъютанты отпустили меня. Король склонился надо мной, узнал и рассмеялся. Этот розыгрыш замечательно удался.
В другой раз, весной я пригласила его прокатиться в моей двухколесной коляске, запряженной американской рысистой лошадью, очень быстрой, но трудно управляемой, особенно в условиях города. На главной улице она понесла, закусив удила, и масса народа имела возможность лицезреть своего короля в котелке набекрень и меня, утратившую свой величественный вид, пока мы оба неистово тянули вожжи, силясь остановить лошадь.
Подобные маленькие проделки создали мне в Швеции определенную репутацию. Меня называли сущей сорвиголовой, но меня это нисколько не задевало. Обо мне рассказывали самые разные истории, приписывая подвиги, о которых я никогда не помышляла.
Как бы там ни обсуждали и ни толковали мои выходки, могу сказать одно: в своих розыгрышах я никогда не переходила пределы допустимого, всегда знала, насколько далеко я могу зайти, чтобы никого при этом не обидеть. Но пересуды, пусть даже ради развлечения, не проходят бесследно.
Перед тем как в конце зимы снова перебраться за город, я поехала в Булонь навестить отца. Я любила эти поездки, простота и покой в доме отца благотворно действовали на меня после той внешней, показной жизни, которую я вела в Стокгольме. Мы совершали прогулки, иногда бывали в театрах, но чаще проводили вечера дома, отец читал вслух, а я и мачеха вышивали. С годами привязанность между отцом и мной становилась все крепче. Поэтому когда в этот раз он счел необходимым строго поговорить со мной о моих проделках в Швеции, превратно истолкованные слухи о которых так или иначе доходили до него, я была уязвлена до глубины души. От него я впервые с удивлением узнала, в каком свете выставлялось мое взбалмошное ребячество и какую репутацию я заслужила. Я впервые столкнулась с людским недоброжелательством и была очень подавлена. Вскоре отец забыл о нашем разговоре, а я часто вспоминала о нем с неприятным чувством.
К жизни на чужбине я так и не могла привыкнуть. Моя тоска по родине усиливалась. В Швеции было много достойного восхищения — ее великая цивилизация, дух порядка, высокая организованность. Но я оставалась лишь сторонним наблюдателем и, воздавая должное всему этому совершенству, мыслями стремилась домой, в свою огромную страну. Эта высокоразвитая цивилизация, где индивидуальное усилие больше ничего не значило, где не было места для творческого воображения, давила на меня. Чем больше я узнавала Швецию, тем больше мечтала о России, такой географически близкой, но столь отставшей от современной жизни; я осознавала с некоторым чувством вины, что шведская принцесса я только по титулу.
Однако в то время моя привязанность к России была главным образом романтического и сентиментального свойства. Я ничего не знала о ее нуждах, политических, экономических и прочих, и если порой испытывала смутное беспокойство о ситуации дома, то это было безотчетное, интуитивное чувство, которое невозможно выразить словами. Помимо того, в годы, когда я жила за границей, в России царило относительное спокойствие. Государственная Дума после немногих безуспешных попыток обрести независимость действий значительно поутихла в интересах самосохранения. С 1906 по 1911 годы правительство возглавлял Столыпин, человек проницательный, честный и энергичный, единственный политик того времени, обладавший качествами государственного деятеля. Единственным темным пятном, омрачавшим горизонт политической жизни, было присутствие при дворе монарха несколько загадочной фигуры Распутина. Ему предшествовали и другие пребывавшие в тени личности, но их правление было кратким; он же по непонятной причине продвигался вверх, и его влияние необъяснимым образом расширялось.
