Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

«В плоском Ханкальском ущелье пылят по дорогам арбы, двуколки. Кизлярогребенские казаки стали на левом фланге, гусары на правом. На вытоптанных кукурузных полях батареи. Бьют шрапнелью по Узуну. Чеченцы как черти дерутся с “белыми чертями”. У речонки, на берегу которой валяется разбухший труп лошади, на двуколке треплется краснокрестный флаг. Сюда волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках.

Грозовая туча ушла за горы. Льет жгучее солнце, и я жадно глотаю смрадную воду из манерки. Мечутся две сестры, поднимают бессильно свесившиеся головы на соломе двуколок, перевязывают белыми бинтами, поят водой.

Пулеметы гремят дружно целой стаей.

Чеченцы шпарят из аула. Бьются отчаянно. Но ничего не выйдет. Возьмут аул и зажгут».

Так описан этот эпизод в «Необычайных приключениях доктора».

Не запечатлена в отчетливо прописанной картине лишь Тася. Она была рядом, помогала переворачивать раненых, наполняла шприцы.

— Вы, медсестра, откуда? Почему не в форме? — К Тасе подошла женщина-врач в пенсне на сухом, желтом лице.

— Это моя жена. Она помогает мне, — объяснил ситуацию Михаил начальнице перевязочного пункта.

— Я хотела вас попросить разрешить мне остаться… Образования медицинского у меня нет. Но я опытная, на фронте с Михаилом работала, — затараторила Тася. Женщина в белом халате посмотрела на нее с явным пренебрежением, головой качнула возмущенно:

— Ну, милая! Куда ж вы без образования? Дома сидите.

— Я жена доктора. Сейчас лишние руки не помешают, — не сдавалась Тася, которой от мысли, что она оставит тут Михаила одного, становилось плохо.

— Уж извините, голубушка, но с женами на военные точки ездить не полагается, — не смилостивилась начальница. — Обстановка военная, может бой завязаться. Ваш муж — военный врач, я имею институтское образование и работаю по демобилизации. — Она поправила переносье пенсне. — Добра вам желаю, поймите меня правильно.

На обратном пути Тася хмурилась:

— Опять я не нужна.

— Глупая, ты мне очень нужна, мне. Сиди в городе и жди. А я буду знать, что должен вернуться живым.

Обстановка на фронте накалялась с каждым днем. Булгакову пришлось дежурить на перевязочном пункте ночами.

Помогая изувеченным людям, Михаил все меньше понимал, за что и с кем он сражается. Обидно умереть вот так — непонимающим, непонятым. Не успев израсходовать силу, ниспосланную свыше. Не силу кулаков или пули — силу слова. Чем круче затягивался узел событий, тем сильнее было желание запечатлеть происходящее.

«Ночь нарастает безграничная… Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью, с воем, с визгом и… аминь!..

…Да что я, Лермонтов, что ли! Это, кажется, по его специальности? При чем здесь я?

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алыми брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа, круг света на глянцевых листах, стены кабинета… Все полетело верхним концом вниз и к чертовой матери! За тысячи верст на брезенте, в страшной ночи. В Хан-кальском ущелье».

«Взяли Чечен-аул…

И вот мы на плато. Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья. По кривым уличкам метет пламенная вьюга, отдельные дымки свиваются в одну тучу, и ее тихо относит на задний план к декорации оперы “Демон”.

Пухом полна земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси.

У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в котел…

А там, в таинственном провале между массивами, по склонам которых ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун со всадниками.

Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом — не жги аулов».

«Сегодня я сообразил наконец… Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не означает обязательно быть идиотом…

Довольно!

Все ближе море! Море! Море!

Проклятье войнам отныне и вовеки!»

3

Увы, море было еще далеко.

Вскоре доктора Булгакова направили в Грозный, из Грозного — в Беслан, запомнившийся тем, что питание состояло сплошь из одних арбузов. Правда, солдаты воровали кур во дворах, варили и приносили доктору.

И вновь перевод во владикавказский госпиталь.

Зима 1919-го, липкая, дождливая, промозглая. Поселили доктора в школе — громадном пустом холодном здании. Но выдавали неплохой паек, платили жалованье и даже денщиком обеспечили — деревенским русским парнем Гаврилой.

На базаре можно было купить все необходимое — муку мясо, селедку. Миша стал печататься в газете «Зори Кавказа». Говорил жене: рассказы пишет, пустяки. Иногда даже давал читать. Она все нахваливала, всему радовалась, а он пренебрежительно дергал углом рта и комкал газету. Но писать не бросал. Только приходил из госпиталя и либо за письменный стол садился чуть не до утра, либо удалялся на какие-то загадочные «дежурства». На жену ноль внимания, словно она пустое место. Тасе надоело повторять одно и то же — даже дров нарубить не допросишься.

В отчаянной злобе сражаясь с топором, она наколола дров сама. Растопила печь и, приготовив обед, с ангельским смирением кормила мужа. Тот ел, читая прислоненную к чайнику газету.

— Наши удерживают Беслан. Интересно, надолго ли?

— А откуда дрова, не спросишь?

— Из лесу, вестимо.

— Сама сегодня надрывалась. Вот! — Тася подняла руку. — Кровавая мозоль. И по колету поленом здорово врезала.

Михаил отложил газету.

— Интересно, зачем здесь у меня денщик торчит?

— Денщик! Прохиндей какой-то. Только и норовит увильнуть. Спрашивает: «Надо что-нибудь, барыня?» — а сам за забор тоскливо зыркает. «Ничего не надо», — говорю. Все равно ничего не умеет. Что твой Лариосик. «Так я в кино пойду?» — обрадовался Гаврила, рот до ушей. «Иди, — отвечаю. — А деньги у тебя есть?» — «Да я так как-нибудь…» Ну дала конечно, на кино, на мороженое. — Она поднялась, собрала тарелки, загремела посудой в тазу.

— Посиди со мной. — Михаил посмотрел на Тасю с мольбой: — Улыбнись! Ну пожалуйста. Я нарублю дров. И денщика поменяю на работящую бабу.

— Не надо мне бабу. Мне бы казачка пошустрее, — вздохнула Тася.

4

Незадолго до тридцать первого декабря Михаил сообщил:

— Мы Новый год в интересном доме встречаем. У казачьего генерала, я тебе про него рассказывал.

Тася порадовалась, что на Рождество так удачно купила подарки и от себя и себе, от Миши. Он о празднике начисто забыл и даже не намекал, что собирается провести вечер дома.

Елок здесь не водилось, только молоденькие сосенки с длинными иголками. Но и такой в их доме не было. Но подарки! Тася, скопившая небольшую сумму заранее, купила Мише хорошие черные тонкие носки к гражданским ботинкам и темный в крапинку галстук. Костюм у него был еще киевский. Его брали в Вязьму, но там он так и не понадобился. В нем Михаил иногда принимал пациентов в своем кабинете, надев сверху белый халат. Ничего, что старый. Отутюжить — и замечательно сойдет. Сукно хорошее, не блестит на локтях и коленях.

Для себя Тася вообще разорилась — купила помаду и пудру. Помада вроде была ярковата, но все модные женщины красили губы такой — «Маки Севильи». А пудра в круглой коробке с камеей на крышке пахла слегка жасмином и поднималась облаком с кусочка ваты, из которого Тася сделала пуховку. Были и духи. Тетка на базаре буквально прицепилась к ней: возьми да возьми — подарок бывшей барыни, парижские, отдаю задарма. Тася увидела знакомый флакон. «Коти»! И цена сносная. Дома, правда, оказалось, что во флаконе вода, чуть разбавленная духами. Так всегда экономия клином выходила.