Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих

Кле умер тяжелой, горькой смертью в августе, в муках оплакивая своего брата, который жил в Англии и был особенно им любим. Восемь недель назад, когда над маленьким домиком на Пильзеньском озере собиралась сильная гроза, он играл мне уже костлявыми пальцами мой любимый отрывок из своей оперы «Ли-Тай-Пе», меланхоличную песню баклана. Я сидел рядом с ним. В середине игры, будто природа хотела разлучить нас, синий огонь молнии, ударившей в провода, пронесся между нами, свет погас, предохранители разлетелись в щепки. Теперь я ежедневно жду известий о смерти его двоюродного брата, Эрвейна фон Шёнборна, который лежит в агонии в Мюнхене.

Вчера, разговаривая с Х. о зверствах, происходивших, в частности, на Восточном фронте, и о меняющихся формах человеческой жестокости, я вспомнил один случай, который и сегодня, спустя почти сорок лет, предстает передо мной во всех своих жутких подробностях. Я был еще младшим офицером, находился в коротком отпуске в Кенигсберге, когда один из моих бывших одноклассников, молодой врач, привел меня на кафедру анатомии. Это были университетские каникулы, и засаленные столы для препарирования были пусты, кроме одного, где старый служитель, похожий грязной седой бородой на Лира с провинциальной сцены, готовился снять голову только что привезенного трупа, полностью разбитую пистолетным выстрелом.

Я тут же скрылся в коридоре, но услышал рассказ о мертвеце от старика, который преследовал нас, как вампир, со своим сальным ножом. Это был аптекарь-гомосексуалист; доведенный своим мужчиной-амантом, он сначала застрелил мучителя, потом себя, а теперь, отверженный и брошенный, оказался в анатомичке.

Два года спустя циничная случайность свела меня, молодого студента-медика, во второй раз с этим ужасным мертвецом, когда я должен был начать свои первые попытки подготовки в той же анатомичке. Я слишком хорошо узнал эту синюшную плоть, которая все еще хранила память о пороке, о жалком и апокрифическом конце, и пока оставались какие-то сомнения, они были устранены ужасным старым слугой, который вел дневник каждой из этих бедных и изнасилованных человеческих кукол. И я никогда не забуду первого прикосновения моей руки к этой мацерированной коже, первого разреза, который я сделал на этой плоти. Я огляделся: со мной, у того же трупа, стояли еще трое молодых людей с честными мальчишескими лицами, стояли перед той же проблемой, которая требовала от них побороть отвращение и ужас… весь зал с его отвратительными столами был заполнен такими мальчиками, которые, только что избежав гуманистической дисциплины, стихов «Илиады» и чтения Платона, теперь стояли перед тем же прыжком в чад смущения…

Конечно, этот прыжок удался, и за тем, чтобы он удался, следили ироничные лица прозекторов и ассистентов и еще более ироничные лица старших товарищей — я помню только одного, который выбросил нож и больше не вернулся. Все остальные взяли себя в руки и начали работу, начали ее с постыдной метаморфозы, которой все подчинились и которая сегодня вернулась ко мне как мучительное и постыдное воспоминание. Я не сомневаюсь, что все они были воспитанными сыновьями тогда еще неприкосновенной буржуазии, я до сих пор переписываюсь с тем-то и тем-то и знаю, что в часы досуга они читают стихи Бодлера, любят иногда сыграть струнный квартет и не меньше меня ненавидят оргии грубости, наполняющие сегодняшний мир…

Но тогда — что мы могли сделать, кроме как заглушить ужас цинизмом? Как только мы сделали первый захват и первый разрез, весь зал наполнился непристойностями, нахально насвистываемыми пошлыми песенками и смехом, который должен был звучать дерзко, но звучал лишь спазматически и вымученно. Так продолжалось несколько недель, и даже сегодня, спустя почти полвека, я могу вспоминать о них со стыдом. Изо дня в день, во время нашей мрачной работы, наш разговор все глубже погружался в пошлось, изо дня в день все более дерзкие и жестокие шутки разыгрывались над этими мертвецами, которым — бедным беззащитным куклам — придавались развратные и непристойные позы тела из жизни, давно оставшейся позади. Это были единственные недели в моей жизни, когда существование казалось мне лишь плохой игрой грубых и жестоких случайных сил, скучной комедией деторождения «inter faeces et urinas» [203] и мрачным концом в стиле трагедии Войцека. Конечно, пришло время, когда мои глаза открылись заново, и я понял, что все это было лишь тайной защитой от ужаса. Но что теперь вновь поднимается из могилы, в которой, как мы думали, дремлет варварство, какая призрачная процессия проносится по мрачному небу этих осенних дней? Из Парижа пришло известие, что земля Пер-Лашез была перерыта в поисках праха Гейне, а поскольку ничего не было найдено, гумус из могилы был разбросан во все стороны света… Местный источник недавно рассказал мне о конце господина фон Кара, которого эсэсовские звери забили до смерти каблуками сапог во дворе мюнхенского отеля «Мариенбад»: двадцатилетние мальчишки пинали семидесятилетнего старика. А Х., с которым я сегодня беседовал о человеческой грубости? Он только что вернулся с Восточного фронта и стал свидетелем резни, в ходе которой в К. было уничтожено тридцать тысяч евреев…

За один день, всего за несколько часов, а поскольку патронов для пулеметов не хватало, были использованы огнеметы, и со всех концов города, чтобы посмотреть на это зрелище, толпился свободный от дежурств персонал: молодые парни с нежной белой кожей… Человеческие дети, которые когда-то, девятнадцать или двадцать лет назад, лежали в колыбели и ликующе тянулись к разноцветному солнечному зайчику! О позор, о жизнь без чести, о тонкая кора, отделяющая нас от запретной сердцевины земли, где пылают темные костры Сатаны!

С вами снисходительный суд, а с нами одинокое, полное предчувствий страдание, с вами презрительные указания на нехватку бунтарства, а с нами протесты, неслышно замирающие в грязных подземельях, бесполезно пролитая кровь мучеников, неизвестные деяния Корде [204]! Сатана свободен от цепи, и это сам Бог освободил его. «И даст ему Господь силу великую». И мы только догадываемся, почему он это сделал, и почему он выбрал эту землю своей сценой, и что ждет нас за его завесами.

Но глубокая ночь все еще над нами, и мы страдаем, как вы не будете страдать в свой смертный час.

Горе тому, кто посмеет насмехаться над нами.

Февраль 1943

В тот хмурый ноябрьский день я был потрясен скоростью, с которой в течение часа, несмотря на все запреты на прослушивание телефонных разговоров, распространилась новость о высадке американцев в Африке, и еще больше я был потрясен тем, какой эффект она произвела. Все чувствовали, что это означает перелом в судьбе войны и поражение собственной страны, а в Баварии особенно были причины для беспокойства по поводу этого театра военных действий, который завтра должен был подойти к Альпам…

И все же я увидел всю деревню, нет, фактически весь Кимгау, в таком состоянии, будто каждый выпил по бутылке шампанского. Люди вдруг распрямились, лица засияли, будто после долгой суровой зимы в ледяную пустыню подул первый ветер. Все поняли, что призрачная рука вдруг начертала на стене нацистов надпись Валтазара, и это впечатление было в равной степени как у злых, так и у добрых. Учитель, который здесь, как и каждый в своей профессии, был главным носителем нацистской доктрины спасения, вдруг приветствовал всех демонстративным «Бог в помощь», лидер местной группировки просил на специально созванном собрании, чтобы ему, ради бога, не угрожали сожжением фермы, потому что он только выполнял приказы партии. Так подействовал тот роковой день на деревню.

Из речи герра Гитлера, несмотря на всю родомонтаду [205], вырывался страх. Прошли те дни, когда его изображали спасителем, прошли те времена, когда его портрет, как в прусских протестантских церквях, этот образ Дориана Грея, клали на алтарь вместе с его книгой, служанкой Макиавелли. Разорван нимб богоподобия, быдло медленно начинает предъявлять каналье счет за великий обман, совершенный над ним. Злорадство на всех лицах, в одночасье ослабли все узы благочестивой робости. Вдруг с обшлагов исчезли партийные значки, а в учреждениях чиновникам, наказанным когда-то за неподчинение партии, теперь принято официально подтверждать этот факт. Неподалеку арбитражная комиссия вызывает фермера, у которого для строительства объектов «оборонной промышленности» экспроприировали участок земли… без оплаты, разумеется. Мужчина, охваченный приступом ярости, называет арбитражную комиссию бандой негодяев, правительство — ордой мошенников, а самого главного из всех буквально «сумасшедшим клоуном». Затем он захлопывает за собой дверь. Все настолько ошеломлены словами, которых в Германии не слышали уже много лет, что отпускают его. А вообще у нас все хорошо в Германии… лучше с каждым днем. В военных госпиталях не хватает хлороформа и морфия, врачи жалуются на перевозку раненых, которые прибывают в полностью промерзших железнодорожных вагонах на вонючей соломе. В Берлине из-за того, что кончился инсулин, умерла целая группа диабетиков.