Прощай, «почтовый ящик»! Автобиографическая проза и рассказы - Врублевская Галина Владимировна

Понимая, однако, что времени у меня в обрез, что в любой момент может появиться администрация и прервать эту спонтанную пресс-конференцию, я осторожно сняла руку жалобщицы со своего плеча и вышла в коридор. Хотелось взглянуть и на другие комнаты. Вошла в ту, дверь которой была приоткрыта.

Вторая комната удивила меня тем, что в ней стояла только одна кровать – никаких соседок! Помимо кровати имелся двухстворчатый шкаф и маленький столик, на котором громоздилась ручная швейная машинка со старинной крутящейся ручкой. Крепкого вида обитательница лет семидесяти, склонившись над машинкой, крутила ручку и одновременно удерживала заправленное под иголку полотенце. При виде меня, она испуганно замерла, возможно, приняв за проверяющую инстанцию, но успокоилась, узнав, что я журналист. Встала, подошла к двери и плотно закрыла ее. Заметив мимоходом, что соседки очень настырны и норовят к ней влезть без приглашения, а дверь все время открывается из-за сквозняка.

На мои вопросы отвечала скупо, говорила, что всем довольна: и едой, и персоналом. Я спросила, как ей удалось получить отдельную комнату. Она с гордостью пояснила, что долго ожидала, стояла в очереди, но получила как передовик швейной мастерской. Показала груду вафельных полотенец, края которых она «подрубала» на машинке. Взглянув на подшитые ею полотенца, я выразила свое восхищение лишь междометием – строчка была идеальная! Тогда я поинтересовалась, есть ли у нее родственники и что привело ее в этот дом. Ведь внешний вид хозяйки комнаты никак не увязывался с дряхлостью. Ответ ее поразил меня:

– Представляете, – она виновато улыбнулась, – я всю жизнь жила в тесноте, с мужем и двумя сыновьями в одной комнате: трусы под одеялом переодевала. Вот и уехала сюда, когда мужа не стало, а старший сын невестку привел. Решила, что им посвободнее будет без меня. И у меня тут условия хорошие, а дальше, как Бог управится…

Я не нашлась, что ответить, и вскоре попрощалась с ней. Машинка снова застрекотала за моей спиной, прогоняя иглу по краю полотенца.

Едва я вышла в коридор, как вновь ко мне подскочила старушка-жалобщица. Теперь она кляузничала на обитательницу одиночной палаты, утверждала, что комнаты здесь выдают лишь тем, чьи родственники деньги главному врачу заплатят. А остальным, хоть расшибись в швейной мастерской, хоть по три нормы выполняй, фигу получишь. Интересуюсь, работает ли моя собеседница сама в мастерских. Она ускользает от ответа, что-то начинает говорить о своей немощи. На сей раз нашу беседу прерывает внезапно появившийся главврач и, улыбаясь, обращается ко мне:

– Ах вот вы где! Мне только сообщили, что к нам приехала журналистка!

Он легонько взял меня под локоть и увел от словоохотливой бабушки.

– Не знаю, что тут вам наговорили наши обитатели, но советую делать поправку на их состояние. У одних – склероз, у других – старческие конфабуляции: выдумывают неведомо что, но сами верят в свои выдумки.

– И то, что отдельные комнаты в этом доме распределяют за взятки, тоже вымысел? – задаю провокационный вопрос, зная, что он все равно выкрутится.

– Надеюсь, вы не поверили в эту чушь?! Комнаты им захотелось! Я уже молчу о том, что помещений не хватает, но как врач, замечу, что отдельные комнаты большинству противопоказаны. За ними нужен пригляд, даже за теми, кто еще держится на ногах. Впрочем, регресс происходит очень быстро. Я вам сейчас покажу палату, где лежачие пребывают. Они почти невменяемы, очень сложный контингент. Но у нас и за ними уход образцовый.

В огромной, как зал, палате сложного контингента – это опять женщины – чисто и мертвенно тихо, никто не переговаривается между собой, не обсуждают даже качество завтрака. Он уже закончился, и посуда убрана. Только на тумбочках, где у каждой стоит по белой эмалированной кружке, кое-где лежит по одной конфетке. Старухи, седые и не очень, старые донельзя и помоложе, но, все без исключения, с землисто-бледным лицом, лежат, преимущественно, на спине. Глаза у большинства открыты, но взгляды пусты. На наше появление с главврачом они никак не реагируют. Создается впечатление, что спокойствие обитателей поддерживается успокоительными уколами. Высказываю свое предположение врачу. Он с ходу отвергает мои домыслы.

Тогда пытаюсь втянуть хоть кого из лежачих в беседу. Поймав случайный взгляд бесцветных водянистых глаз, спрашиваю о жизни. Отвечает глухо и отстраненно:

– Кормят хорошо. Дают конфетку. Несколько других отвечают так же стандартно. Мои подозрения об успокоительном укрепляются, хотя возможно, что скованность больных старушек объясняется присутствием начальства.

С разрешения главврача заглядываю в тумбочки – внутри абсолютная пустота. Что сверху, что внутри – никаких личных вещей, напоминающих о прошлом: ни фотокарточек, ни милых безделушек. Узнаю, что это требования санитарной гигиены. Вспомнилось, что и в комнате труженицы швеи тоже никаких фотокарточек не заметила, но там на стене висел хотя бы красочный календарь.

Пройдя внутренним овалом мимо двух десятков кроватей, стоящих в два ряда спинками к стенам, покидаем эту, похожую на казарму, палату.

Врач продолжает контролировать мое передвижение, преграждает путь при любом самовольном шаге в сторону. Разрешил зайти лишь в пустую сейчас столовую, пояснил попутно, что вечерами старики могли смотреть и телевизор. Затем передал меня под надзор старшей медсестры, и плотная женщина отвела меня в актовый зал.

Концерт артистов выездной бригады подходил к концу.

Зрителей в зале было не густо – два-три заполненных ряда, зато среди них я впервые заметила и мужчин. Если на женщинах были надеты цветастые халаты, то мужчины выглядели гвардией больничного войска – все в байковых, белесо-голубых застиранных пижамах. Но поговорить мне с ними не удалось. После концерта их сразу увели на обед. А мои артисты, быстро сняв грим, заторопились к автобусу. Я последовала за ними. К сожалению, мне самой поесть не удалось: пока я бегала, брала интервью у старушек, бригаду перед спектаклем покормили. И теперь мои кишки играли в животе, играли увертюру без всякой надежды на пир.

Я вернулась домой голодная, но донельзя довольная собой. Предвкушала, как выдам Синицыну ударный эксклюзивный материал. Уже видела свой репортаж в «подвале», на третьей полосе – самое выигрышное место.

Писать вечером сил не было, и наскоро поужинав, легла спать, поручив мужу проверить дочкины уроки.

Утром уселась за пишущую машинку – недавно приобрела на заработки рекламного агента. И уже задумывалась о персональном компьютере: в магазинах новые еще не продавались, но украденные с предприятий, подержанные, уже предлагались в частных объявлениях.

Бодренько, хотя и двумя пальцами, настукала страничку репортажа. Но едва я вставила следующий лист, как зазвонил телефон. В трубке хрипел рассерженный бас редактора Синицына:

– Не ожидал, что вы злоупотребите нашим доверием! Как вы могли, не посоветовавшись со мной, врываться в дом престарелых закрытого режима?

Я виноватой себя не чувствовала, напротив – почти героем:

– Вы же сами говорили: горячие факты искать, проникать через черный вход, – парировала я, недоумевая, что так возмутило редактора. – Это будет репортаж на социальную тему, читателям должно быть интересно.

– Я посмотрю ваш материал, привозите, – сказал он, чуть понизив тон, – но гарантировать, что поставлю его в номер, не обещаю.

Вечером того же дня я привезла в редакцию готовый репортаж. Синицын смотрел текст, а я разглядывала его. На этот раз на его лацкане вместо крошек красовалось еще не высохшее пятнышко, может быть, от кофе или пива. Закончив чтение, он и заявил:

– Написано неплохо. Но какие у вас основания считать, что палата старух пребывает в прострации под действием успокоительных средств? И упоминание о злоупотреблениях с распределением отдельных комнат тоже бездоказательны. И, вообще, материал об этом интернате не может быть опубликован.