Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах.
— Это ложь! Такое обвинение вообще нельзя публиковать в газете, не проверив предварительно. А поскольку это ложь, то ее следует опровергнуть. Чем занималась Керсновская до войны, я не знаю. Ручаюсь же вот за что: судили ее вторично 24 мая 1944 года в Новосибирске; в Норильск прибыла этапом 1 августа 1944 года в тяжелом состоянии, где ее с большим трудом спасли от смерти. Из ее личного дела явствует, что отправлена она была в ссылку в Сибирь еще до начала войны. Таким образом, все, написанное о ней в вашей газете, — ложь!
— Тут я бессилен что-либо изменить! Эту статью принес в редакцию полковник госбезопасности товарищ Кошкин. Судите сами, могу ли я это опровергнуть?
Как часто с тех пор, читая газеты, за строками многих статей я вижу полковника Кошкина…
Я была бессильна перед подобной клеветой. Это был подлый удар. Но — меткий. И он, безусловно, достиг цели. На шахте были товарищи, которые меня знали с 1947 года. Знали как хорошего работника, и еще лучше — как товарища, стойкого в опасности, готового прийти на помощь, рискуя жизнью. Знали мою донкихотскую правдивость. Таких старых шахтеров было мало. Большинство же лишь видели, что на меня напали и я защищалась. Они понимали, что нападают подло, трусливо, из страха перед той «оккультной» силой, которая всех душит, прижимает к земле. И они видели, что я не сдаюсь. Значит, на моей стороне правда. И они меня поддержали. И вдруг — такое ужасное разоблачение! «Кого мы защищали? Кого оправдали? Какой ужас!»
…Опять вспоминаются дни моего давно прошедшего детства.
Девятнадцатый год. Лонжерон. Берег Черного моря. Мы сидим на скале. «Мы» — это я и Оки, японский мальчик, с которым у меня была странная дружба: мы вели не по летам серьезные разговоры.
В данном случае мы обсуждали, что можно считать самым мучительным чувством.
— По-моему, — сказала я, — самое мучительное — это бессилие перед лицом несправедливости.
— Отчасти ты права, — отвечал, помолчав, Оки. — Но еще хуже — это стыд, оттого что ты обманул доверие близкого тебе человека. Несправедливость — это боль, которую можно пережить. А обмануть доверие?.. Это позор, который искупить может только смерть.
Мне тогда шел двенадцатый год, а этому философу еще не было четырнадцати…
Прощай, шахта!
И вот последний день я отработала. Подала документы на пенсию. Сдала каску, спецовку, инструмент. Прощай, шахта!
Был ясный майский день. Яркое солнце, ослепительно белый, свежевыпавший снег…
Как много значила для меня шахта! Да, я любила ее… Гордилась тем, что я шахтер.
Мне было бы больно с ней расставаться, если бы даже я знала, что впереди — вполне заслуженный отдых и рядом со мной, опираясь на мою руку, сможет отдыхать без тягостных забот моя старушка — любящая и любимая. Что поделаешь, всякое расставание тягостно. И недаром говорят, что любят не за то, что ты получил, а за то, что ты отдал. А шахте я отдала очень много, и я имела право ее любить.
Мне было бы очень тяжело с нею расстаться, если бы… Если бы грязное пятно не легло на все то, что для меня было светлым воспоминанием…
Я уходила с шахты. В последний раз обернулась. И вдруг показалась группа людей. Пользуясь погожим весенним днем, все начальство шахты делало обход поверхности: начальник, главный инженер, предшахткома, парторг, несколько начальников участков и впереди всех — Кичин.
Резко повернувшись, я пошла им навстречу.
— Все, Антоновна? Уходишь? — спросил Кичин и, улыбаясь, протянул мне руку.
Я прошла мимо него и подала руку главному:
— Прощайте, Николай Сергеич! Только вы не испачкали нашу шахтерскую дружбу. Спасибо вам!
И ушла, не обернувшись больше ни разу.
Все? Нет, это еще не все. Как я ни спешила, но горький пример Маргариты Эмилиевны послужил тому, что я знала: недостаточно сдать документы на получение пенсии; надо получить в руки удостоверение. И тогда — айда!
Второй ушат помоев
…И вот в моих руках «Заполярная правда» от 11 мая 1960 года. На второй странице статья «Не выйдет, Керсновская!» Опять какой-то мой «знакомый» возмущается тем, что я сумела притвориться казанской сиротой и обмануть доверчивую молодежь:
«Все хамелеоны умеют принимать защитную окраску. Но у них это просто маскировка, которая помогает скрыться от опасности или подкрасться незамеченным к жертве. Куда опаснее те хамелеоны, которые в течение долгих лет сидят, притаившись, время от времени выплевывая ядовитую слюну исподтишка. Трудно поверить, что эта женщина в шахтерской спецовке долгие годы дожидается того момента, когда она снова сможет развернуться во всю ширь своей настоящей натуры и стать такой же, как ее родители! Я хорошо знал эту семейку. Богатые помещики, весь смысл жизни которых был в издевательстве над теми, кто волей злой судьбы зависел от их произвола! Ее мать била по щекам прислугу, не разрешая ей отворачиваться от ударов. А отец, тот вообще не расставался со специальной плеткой — единственным способом „общения“ с подчиненными. Нет! Вам не дождаться плетки вашего папаши! Вам не повернуть вспять колеса истории!»
Какой-то гнусный клеврет Кошкина или сам Кошкин смеет порочить память моего отца — человека, благороднее и справедливее которого я себе и представить не могу. Он всегда был тем эталоном, по которому я сверяла свои поступки. А мама? Олицетворение доброты и доверчивости, всегда готовая ринуться на помощь. Она у нас всегда была адвокатом всех обездоленных, и единственное, что я могла поставить ей в упрек, это — ее доверчивость. И это их я позволю обливать грязью? Пусть я бессильна перед клеветниками. Но бездеятельной я не буду!
Облачаюсь в доспехи и бросаю перчатку полковнику
Имело ли смысл обращаться за справедливостью к прокурору? Ведь у меня было достаточно времени и возможности, чтобы убедиться, что там, где нет правосудия, на справедливость рассчитывать не приходится? Но так я поступила просто потому, что о недавно назначенном к нам прокуроре Кретове я слышала весьма лестные отзывы. Кроме того, я как-то зашла в ДИТР, где он читал доклад о причинах детской преступности и мерах борьбы с ней, и мне понравились, показались правильными высказываемые им взгляды.
К тому же я по старой памяти все не могла избавиться от правил, присущих законодательству культурных стран, по которым юридическая власть главенствует над властью полицейской, то есть над так называемыми «органами».
Наивно? Глупо? Но я решила призвать к ответственности полковника КГБ.
