Тарас Шевченко - Автобиография
При входе на широчайший двор нас встретил герой мой и с ужасом объявил нам, что Трохим пропал.
«Вот тебе и шуточка!» – подумал я, раскланиваясь с своими спутницами, и побежал на квартиру.
– Где Трохим? – спросил я торопливо Прохора.
– А бог его святый знає, – ответил он равнодушно.
– Он тебе ничего не сказал, когда уходил? – спросил я нетерпеливо.
– Сказал… – и Прохор остановился.
– Что же он тебе сказал? Говори скорее.
– Он сказал… та цур ему! он нехорошее слово сказал…
– Говори скорее. Я все хочу знать!
– Он сказал, что на вас не только добрый человек, сам черт не угодит. И что когда он вам понадобится, так чтобы вы его и в Киеве не шукалы.
– Попроси ко мне Осипа Федоровича, – сказал я Прохору. Он поспешно скрылся, а через минуту явился ко мне опечаленный герой мой. Я объяснил ему, в чем дело, и просил его не медля отправиться в погоню за Трохимом.
– Он, верно, теперь в Будищах, у отца Саввы, – прибавил я. Герой мой вышел. Я остался и от нечего делать начал углубляться в смысл моей глупой шуточки.
Значит, я плохо знал моего Трохима, когда позволил себе подобную выходку. Глупо и еще раз глупо! И даже неоригинально глупо! Прохор первый думает теперь, что я тиран, что я бешеная собака, что со мною не только добрый человек, сам черт не уживется. Еще раз глупо!
– Пожалуйте, вас просят в покои, – проговорил Прохор, отворяя дверь.
– А в покоях ничего не говорят о Трохиме? – спросил я его экспромтом.
– А бог их святый знає. Назар-лакей говорит, что…
– Что Назар-лакей говорит? – перебил я его.
– Что, говорит, Трохим от вас убежал…
– Врет он! Трохим забыл в Будищах очень нужную мне книгу и пошел за нею. Кто же виноват? Не забывай! – прибавил я экспромтом, весьма неудачно и даже непростительно глупо. Ну к чему мне было врать перед Прохором? Чтобы утвердить его мнение, что я действительно бешеная собака, да еще и хитрая собака. Одна ошибка ведет за собою другую. Это в порядке вещей. Как бы, однако ж, вывернуться из этого глупого порядка вещей?
Прохор лукаво посмотрел на меня, а я, как будто ничего не замечая, беспечно просвистал качучу, взял шапку и вышел.
«Врет да еще и присвистывает», – наверное, так подумал Прохор.
Скрепя сердце вошел я в известную круглую залу а ля турецкая палатка. В зале никого не было. Скрепя сердце расположился я на оттомане в ожидании кого-нибудь. Наскучив ожиданием, скрепя сердце вошел я в кабинет хозяина и наткнулся на происшествие такого свойства. Хозяин и мой возлюбленный родич сидели молча за испачканным ломберным столом, вперив багровые глаза и такие же носы в стаканы с дымящимся пуншем. По временам произносилося слово «моя», и за словом передвигался цалковый с одного конца стола на другой. Я долго не мог понять, что между ними происходит. Они играют, это верно. Но в какую игру? Наконец я догадался. Они забавляются в муху, т. е. в чей стакан прежде упадет муха, того и приз. «Хороши мальчики!» – подумал я, глядя на приятелей. И, гнушаясь их отвратительной забавой, вышел из кабинета, не замеченный ими.
Я оставил приятелей, ругающихся за сомнительное плиэ. В палатке-зале по-прежнему никого не было. Мимо десяти незагадочных чуланов прошел я в китайскую залу с загадочными фирмами. И там никого не было. Я вышел в сад. Никого. В павильоне тоже. Куда же скрылася моя прекрасная Елена со своею дуэною? Задавши себе такой вопрос, я прежними переходами возвратился в свою квартиру, лег и занялся внимательным созерцанием потолка. В непродолжительном времени Прохор отворил дверь и сказал, что меня просят на вечерю. Я отказался от вечери и снова принялся за потолок. Не помню, на чем я остановился в своих тонких наблюдениях. Помню только, что я проснулся, погасил свечу, поворотился к стене и опять заснул.
Проснулся я рано, и мне живо представился заманчивый горизонт с двумя ветряными мельницами. Семка проведаю, что там делается за мельницами? Встал, надел шапку, взял палку и вышел. Златовласая, румяноланитая Аврора уже умылася алмазною росою и радостно улыбалась сладко дремавшей земле. Вздохнув свежим влажным воздухом, вздрогнул легонько и, помолившись Богу, направился к широкой тополевой аллее. Пройдя аллею, остановился я на распутьи двух дорог. Одна мне знакома, она ведет в село Будища, а другая бог знает куда приведет. Я выбрал ту, которая бог знает куда приведет. Иду. Направо лес, налево поле, а впереди сереет село, подернутое облаком прозрачного дыма. Вхожу в село. Извилистая улица спускается вниз и соединяется с греблей. Ниже гребли мельница и винокурня, а по другую сторону, почти в уровень с греблей, блестящий широкий пруд. За прудом такое же сероватое село и вьющаяся улица по красноватому пригорку. На пригорке шинок. За шинком царына, поле и две ветряные мельницы. Вас-то мне и нужно, голубушки!
– Добрыдень, батьку! – сказал я седобородому старику, прилаживавшему лубочные двери к своему куреню. – Нехай Бог помагає! – прибавил я, приподымая шапку.
– Добры день, сыну! Нехай и вам Бог помагає, – проговорил он, снимая шапку. – А куда Бог несе? – спросил он почтительно.
– Гуляю, батьку! – ответил я, проходя мимо его.
– Гуляй соби с Богом, сыну! – проговорил он, надел шапку и снова принялся за лубковую дверь. А я вышел в поле и пошел себе шляхом-дорогою, насвистывая какую-то украинскую песню.
Прошел я мимо ветряных мельниц и шаг за шагом незаметно поднялся на заманчивую возвышенность и вдруг остановился. Передо мною открылася не оригинальная и не новая для меня, но очаровательная картина. Обрамленная темным лесом, широкая и бесконечно длинная поляна раскинулась на отлогой покатости, уставленная в беспорядке старыми суховерхими дубами. Налюбовавшись до отвалу, мне вдруг пришла охота пощупать ногами эту старую неоригинальную картину. Крепко захотел – вполовину сделал. Проговоривши эту святую истину, пустился я ощупывать старую картину, и, переходя от дуба к дубу, я нечаянно наткнулся на широкий и глубокий ров. Смотрю, за рвом на большом (приблизительно) пространстве двух квадратных верст зеленеет бархатная молодая пажить. А между этой тучной, роскошной зелени, как темные ленты, протянулись два обнижка (межа), и на одном из них гуляет высокий человек, весь в белом. Я далек от веры в заколдованные клады, которые счастливцам являются тоже в белом. Но тут чуть-чуть не приблизился я к этой нелепой вере. Хорошо, что этот мнимый клад увидя меня, стал ко мне приближаться. Когда он подошел на несколько шагов ко рву, я приподнял шапку, пожелал ему доброго утра и спросил:
– Чья это такая прекрасная пшеница?
– Доктора Прехтеля, т. е. моя! – Он приподнял белую фуражку и прибавил: – Имею честь рекомендоваться.
