Илья Олейников - Жизнь как песТня
Учитывая помпезность мероприятия и список присутствующих, мы, чтобы не ударить лицом в грязь, прихватили с собой подаренные телефоны. Их холодные пластмассовые тельца приятно оттягивали карман, но, к сожалению, не подавали никаких признаков жизни. Наши потенциальные абоненты как назло молчали. Вскоре вполне понятная надежда пустить местному бомонду пыль в глаза поугасла, и интерес к празднеству в связи с этим несколько поутих. А тут еще и Стоянов неожиданно заторопился, объясняя уход тем, что у него внезапно возникли неотложные дела. «Что это у него за дела в первом часу ночи?» – подумал я.
Мы попрощались, и он, пожелав обществу буйного веселья, степенно, с необъяснимым достоинством, покинул ресторанный зал. Ровно через пять минут из моего пиджака раздался долгожданный телефонный звонок.
– Алло! – произнес я несколько громче, чем этого требовали обстоятельства, тем сразу обратил на себя внимание сидящих рядом нуворишей.
– Слышишь ты, мульенщик! – донесся из трубки вкрадчивый стояновский голос. – Это я тебе, засранцу, звоню, чтобы все увидели, что и ты у нас парень не промах и у тебя даже трубка есть.
Сильнейшее раздражение вызывают у него образы тех сотен женщин, которых переиграл в «Городке». Голубая его мечта – заставить меня сбрить усы, чтобы и я, как он говорит, побывал в его шкуре и понял наконец почем фунт лиха. Так что, если вы хотите заиметь в его лице злейшего врага, просто скажите ему:
– Юра, как замечательно ты сыграл тетю Клаву в последней передаче!
Смею вас уверить, что этого будет достаточно для того, чтобы он невзлюбил вас на всю оставшуюся жизнь.
Что еще?
Он щедр и одалживает деньги кому не попадя, годами ожидая возврата долга, так как ему кажется неудобным напоминать, что срок отдачи давно истек. Должники, естественно, в курсе его странной щепетильности и широко этим пользуются.
Он добр и, если по дороге ему повстречается голодная трехногая дворняга, не сомневайтесь – он обязательно приведет ее в дом, накормит, пришьет ей купленную по страшному блату четвертую ногу, а потом в течение месяца будет очищать квартиру от доставшихся ему по наследству от благодарной сучки блох.
Он… впрочем, достаточно. И без того вырисовывается прообраз эдакого провозвестника светлого коммунистического будущего, божественного посланца, напрочь лишенного каких бы то ни было недостатков.
На самом деле это не так – недостатков у него хватает. Даже с избытком. Но не о них речь. И вообще, как правильно замечено в Библии, – пусть первым бросит камень в грешника, кто сам без греха.
А Библию, между прочим, не дураки писали. Да-алеко не дураки. А я написал это действие в знак признания моему партнеру и товарищу – Юре Стоянову.
ДЕЙСТВИЕ
Когда я учился в школе, рядом со мной сидел розовощекий, упитанный крепыш Миля Ройтман. Миля был по-своему уникальным ребенком. Каждую четверть он непременно заканчивал с восемью двойками. Ни с семью, ни с девятью, а именно с восемью. Учитель физики по этому поводу сказал как-то Ройтману-старшему: «За что я уважаю вашего сына, так это за стабильность».
Я смотрел на Милю несколько свысока, так как больше пяти двоек у меня не бывало. Не стоит и говорить, что Миля был худшим учеником не только класса, но и всей школы. Относясь к нему с некоторым превосходством, я в то же вре-мя больше всего боялся его внезапного исчезновения или переезда, так как понимал, что слава худшего ученика, случись что-либо подобное, немедленно перекочует ко мне. Однако в погожий апрель-ский денек 1961 года его родители, не посчитавшись с моим мнением, неожиданно снялись с места и укатили в далекий и загадочный Израиль. Произошло это сразу после полета Гагарина. Весь город тогда пребывал в недоумении, и пейсатые пенсионеры, что собирались на лавочке Пушкинского сада, сутками гадали – то ли Гагарин улетел в космос, не выдержав предстоящей разлуки с семьей Ройтманов, то ли Ройтманы покинули Отчизну в ознаменование полета Гагарина. Каково же было мое изумление, когда, ступив спустя тридцать два года на землю обетованную, я узнал, что мой сосед по парте круглый двоечник Миля Ройтман является президентом одной из крупнейших израильских авиакомпаний, самолеты кото-рой к тому же совершали регулярные рейсы в Россию. Я понял, что Миля стал богат. Богат, как Ротшильд! Но мне почему-то стало жалко его денег. Мне показалось, что он, в буквальном смысле, выбрасывает эти деньги на ветер, вместо того чтобы вложить их во что-нибудь стоящее. Например, в «Городок». Обурева-емый страстным желанием помочь другу детства в благородном деле расставания с собственным капиталом, я направился к его офису, находящемуся в центре Тель-Авива. Вскоре я, благополучно воспользовавшись тем, что секретарша куда-то отлучилась, уже стучался в массивную дверь ройтмановского кабинета. Ответа не было. Так и не дождавшись приглашения, я вошел внутрь и, протягивая вперед трепетную длань с полузадохшимся ландышем, сверкая как начищенный пятак, бросился к поседевшему соученику.
– Помнишь меня, Миля? – произнес я, всхлипывая от умиления и настырно подсовывая ему под нос сиротливый цветок. – Помнишь, как мы с тобой сидели на одной парте и чуть не остались на второй год?
Ройтман сидел как прикованный. Только рука его невольно потянулась к телефону.
– Как же это? – удивился я его молчанию, чувствуя, что сентиментальное настроение покидает меня.
– Вместе на одной парте… Столько лет… На второй год чуть не остались… Я тебя еще Кабанчиком называл, неужели забыл?
– Боже! – ахнул Миля.
– Клявер, ты, что ли?
Так он и сказал. Именно Клявер, а не Олейников. Почему? Да потому, что Клявер и есть моя настоящая фамилия, которую я, как и Рома Казаков, вынужден был изменить в силу не зависящих от меня обстоятельств.
– Как прорвать этот идиотский заколдованный круг? – спросил я как-то у Винокура.
– Как-как? – пожал плечами тот. – Возьми Иркину фамилию, и все дела. Тоже мне ребус для даунов.
Я послушался его совета, и на ближайшем концерте меня впервые объявили Олейниковым. Мои родители загрустили, узнав об этом. Особенно папа. Он шумел, скандалил и буянил достаточно долго, но потом смирился с этим печальным фактом, поутих, а спустя еще год настолько привык к моей новой фамилии, что, знакомясь с Аркановым, приехавшим в Кишинев на гастроли, прочистил горло и солидным голосом представился:
– Очэнь приятно. Олейников!
Но вернемся в офис, стоящий в центре Тель-Авива.
– Боже! – ахнул Миля.
– Клявер, ты, что ли?
– Ну наконец-то! – облегченно вздохнул я. – Признал все-таки.
Мы несколько театрально обнялись, быстренько сыграли известную гоголев-скую сценку: «А поворотись-ка, сынку, экий ты смешной стал!» – и я перешел к наболевшему.
