Денис Давыдов - Дневник партизанских действии 1812 года
вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не
выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с
светлейшим. Немедленно я туда отправился.
От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего
селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды
трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва
оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на
снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой
освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих
несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки
замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем
был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном
избавления моей родины!
Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!
Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними
караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими
вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую
вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,
облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков
и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,
колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с
пресмыкательными телодвижениями.
Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,
иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех
теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим
и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и
гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами
спасенного им отечества!
Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых
златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в
черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и
черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые
из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько
прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух
минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф
Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма
доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать
неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к
Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного
более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду
первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с
тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не
токмо ничем не обиженных, но обласканных и всем удовлетворенных.
Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа
Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я
дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к
Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо
причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне
предмету.
Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа
он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же
остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал
в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,
пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В
сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,
который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского
драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,
препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное
мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.
Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,
взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно
отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим
в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.
Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей
поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними
завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать
город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои
вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал
ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет
только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое
дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему
угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми
запасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.
Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял
постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и
гошпиталях.
<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.
Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни
принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.
Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой
день и пехота генерала от инфантерии Милорадовича. Первому из них я сдал
магазины и гошпитали, находившиеся в этом городе, и, переехав к нему на
квартиру, остался в оной до моего выздоровления.
Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродну, все
поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества
своего, ни до подлости других: он в то время получил письмо с драгоценною
саблею от графини Орловой-Чесменской [62]. Письмо это заключало в себе
выражения, дававшие ему надежду на руку сей первой богачки государства.
