Федор Шаляпин - Маска и душа
Или вотъ, ставятъ «Русалку» Даргомыжскаго. Какъ известно, въ первомъ дѣйствiи этой оперы стоитъ мельница. Выдумщикъ-режиссеръ не довольствуется тѣмъ, что художникъ написалъ декорацию, на которой изобразилъ эту самую мельницу, онъ подчеркиваеть ее: выпускаетъ на сцену молодцовъ, и они довольно долгое время таскаютъ мѣшки съ мукой, то въ мельницу, то на дворъ. Теперь прошу вспомнить, что на сценѣ въ это время происходить глубокая драма. Наташа въ полуобморочномъ состоянiи сидитъ въ столбнякѣ, еще минута — и она бросится въ воду топиться, — а тутъ мѣшки съ мукой!
— Почему вы носите мѣшки съ мукой? — спрашиваю я постановщика.
— Дорогой Федоръ Ивановичъ, надо же какъ нибудь оживить сцену.
Что отвѣтить? «Ступай, достань веревку и удавись. А я уже, можетъ быть, подыщу кого нибудь, кто тебя сумѣетъ оживить…».
Нельзя — обидится! Скажетъ: Шаляпинъ ругается.
34Не во имя строгаго реализма я возстаю противъ «новшествъ», о которыхъ я говорилъ въ предыдущей главѣ. Я не догматикъ въ искусствѣ и вовсе не отрицаю опытовъ и исканiй. Не былъ ли смѣлымъ опытомъ мой Олофернъ? Реалистиченъ ли мой Донъ-Базилiо? Что меня отталкиваетъ и глубоко огорчаетъ, это подчиненiе главнаго — аксессуару, внутренняго — внѣшнему, души — погремушкѣ. Ничего не имѣлъ бы я ни противъ «лестницы жизни», ни противъ мѣшковъ съ мукой, если бы они не мѣшали. А они мѣшаютъ пѣвцамъ спокойно играть и пѣть, а публикѣ мѣшаютъ спокойно слушать музыку и пѣвцовъ. Гридница спокойнее лестницы — сосредотачиваетъ вниманiе, а лѣстница его разсѣиваетъ. Мѣшки съ мукой и чертики — уже прямой скандалъ.
Я самъ всегда требую хорошихъ, красивыхъ и стильныхъ декорацiй. Особенность и цѣнность оперы для меня въ томъ, что она можетъ сочетать въ стройной гармонiи всѣ искусства — музыку, поэзiю, живопись, скульптуру и архитектуру. Слѣдовательно, я не могъ бы упрекнуть себя въ равнодушiи къ заботамъ о внѣшней обстановке. Я признаю и цѣню дѣйствiе декорацiи на публику. Но произведя свое первое впечатлѣнiе на зрителя, декорацiя должна сейчасъ же утонуть въ общей симфонiи сценическаго дѣйствiя. Беда же въ томъ, что новаторы, поглощенные нагроможденiемъ вредныхъ, часто безсмысленныхъ декоративныхъ и постановочныхъ затѣй, уже пренебрегаютъ всѣмъ остальнымъ, самымъ главнымъ въ театрѣ, — духомъ и интонацiей произведенiя, и подавляютъ актера, первое и главное дѣйствующее лицо.
Я весьма цѣню и уважаю въ театральномъ дѣятелѣ знанiя, но если своими учеными изысканiями постановщикъ убиваетъ самую суть искусства, — то его науку и его самого надо изъ театра безпощадно гнать.
Режиссеръ ставитъ «Бориса Годунова». У Карамзина или у Иловайскаго онъ вычиталъ, что самозванецъ Гришка Отрепьевъ бѣжалъ изъ монастыря осенью, въ сентябре. Поэтому, ставя сцену въ корчме съ Гришкой и Варлаамомъ, онъ оставляетъ окно открытымъ и за окномъ даетъ осеннiй пейзажъ — блеклую зелень.
Хронологiя торжествуетъ, но сцена погублена.
Мусоргскiй написалъ къ этой картине зимнюю музыку. Она заунывная, сосредоточенная, замкнутая — открытое окно уничтожаетъ настроенiе всей сцены…
Съ такого рода губительной наукой я однажды столкнулся непосредственно на Императорской сценѣ.
Владимiръ Стасовъ сказалъ мне какъ-то.
— Федоръ Ивановичъ, за вами должокъ. Вы обещали спѣть какъ нибудь Лепорелло въ «Каменномъ гостѣ» Даргомыжскаго.
Желанiе Стасова для меня было закономъ. Я сказалъ директору Императорскихъ Театровъ В.А.Теляковскому, что хочу пѣть въ «Каменномъ гостѣ». Теляковскiй согласился. Я пристулилъ къ работѣ, т. е. сталъ заучивать мою и всѣ остальныя роли пьесы, какъ я это всегда дѣлаю. Сижу у себя дома въ халатѣ и разбираю клавиръ. Мнѣ докладываютъ, что какой-то господинъ хочетъ меня видѣть.
— Просите.
Входить господинъ съ цѣлой библiотекой подмышкой. Представляется. Ему поручено поставить «Каменнаго гостя».
— Очень радъ. Чѣмъ могу служить?
Постановщикъ мнѣ объясняетъ:
— Легенда о Донъ-Жуанѣ весьма стариннаго происхожденiя. Аббатъ Этьенъ на 37-й страницѣ III тома своего классическаго труда относитъ ея возникновенiе къ XII вѣку. Думаю ли я, что «Каменнаго гостя» можно ставить въ стилѣ XII вѣка?
— Отчего же нельзя, отвечаю. Ставьте въ стилѣ XII вѣка.
— Да, — продолжаетъ ученый мой собесѣдникъ. — Но Родриго дель Стюпидосъ на 72-й страницѣ П тома своего не менѣе классическаго труда помѣстилъ легенду о Донъ-Жуанѣ въ рамки XIV вѣка.
— Ну, что-же. И это хорошо. Чѣмъ плохой вѣкъ? Ставьте въ стилѣ XIV вѣка.
Прихожу на репетицiю. И первое, что я узнаю, это то, что произведете Даргомыжскаго по Пушкину ставятъ вѣ стилѣ XII вѣка. Узналъ я это вотъ какимъ образомъ. У Лауры веселая застольная пирушка. На столѣ, конечно, полагается быть канделябрамъ. И вдругъ постановщикъ замѣтилъ, что канделябры не соотвѣтствуютъ стилю аббата Этьена. Пришелъ онъ въ неописуемое волненiе:
— Григорiй! Рехнулся, что-ли? Что за канделябры! Тащи канделябры XII вѣка… Григорiй!..
Появился бутафоръ. Малый, должно быть, VII вѣка и о XII вѣкѣ не слыхивалъ.
Ковыряя въ носу, онъ флегматически отвѣчаетъ:
— Такъ что, г. режиссеръ, окромя, какъ изъ Хюгенотовъ, никакихъ канделябрей у насъ нѣтъ…
Очень мнѣ стало смѣшно.
— Богъ съ ними, — думаю, — пускай забавляются. Приступили къ репетицiямъ. Пиршественный столъ поставленъ такъ, что за нимъ не только невозможно уютно веселиться, но и сидѣть за нимъ удобно нельзя.
Вступаетъ въ дѣйствiе Донъ-Карлосъ. По пьесѣ это грубый солдафонъ. Для прелестной 18-ти летней Лауры онъ не находить за пиромъ никакихъ другихъ словъ, кромѣ вотъ этихъ:
…Когда
Пора пройдеть, когда твои глаза
Впадутъ, и вѣки, сморщась, почернѣють,
И сѣдина въ косѣ твоей мелькнетъ,
И будутъ называть тебя старухой,
Тогда что скажешь ты?
Роль этого грубаго вояки долженъ пѣть суровый басъ, а запѣлъ ее мягкiй лирическiй баритонъ. Она, конечно, лишилась характера. Постановщикъ же, поглощенный канделябрами, находилъ, повидимому, безкостный тонъ пѣвца вполнѣ подходящимъ — ничего не говорилъ. Объ этомъ не сказано ничего ни у аббата Этьена, ни у Родрига дель Стюпидоса…
Послушалъ я, послушалъ, не вытерпѣлъ и сказалъ:
— Пойду я, господа, въ баню. Никакого «Каменнаго гостя» мы съ вами пѣть не будемъ.
И ушелъ. «Каменный гость» былъ лоставленъ безъ моего участия и, разумѣется, предсталъ передъ публикой въ весьма печальномъ видѣ.
