Сергей Волков - Зарождение добровольческой армии
Обычно еще с вечера двое наших шли к артельщику батареи (тоже хороший парень!) и получали на пять человек дежурных на пункте хорошее количество продуктов из каких‑то «особых» запасов артельщика. Моим дружкам нравились более всего «Воробьевские концерты» (мясные консервы фабрики Воробьева), сибирское масло и рис. И перед рассветом, соединившись вместе, мы уже бодро и радостно шли в «поход в жисть» или нарочно перед рассветом, не так из боязни обстрела нас немцами, так как немцы уже почти не трогали нашу «сознательную» армию, а из боязни своих же, всегда готовых на какой‑либо гадкий выпад против «контриков–антиллеристов»!
Наш пункт был прекрасно оборудован в земле одной возвышенности. Внизу — жилое помещение с нарами на 6 человек, а вверху — хорошо замаскированный наблюдательный пункт на одного наблюдателя, с телефоном вниз и на батарею. Придя на место — «домой», как называли мы, — мы располагались поудобней, каждый на своем месте; конечно, закуривали родного «махорца», а я, усиленно стараясь быть «настоящим старым артиллеристом», с пересиленным отвращением сосал свою «настоящую» трубку!
И тут сразу же моя компания (2 телефониста, 2 наблюдателя и я — даже еще не 20–летнее «начальство») начинала обычную «дипломатию»: «Так вы, значит, того. Землячок (я — киевлянин, а все они — из‑под Киева), идыть соби бачить нимца, а мы тут усе зроби–мо, що треба» (натаскать дров, разжечь печку, приготовить чистую посуду). Эта «дипломатия» значила то, чтобы я готовил еду на всех.
Никогда в жизни у меня не было никаких способностей к кулинарии, а здесь я фантазировал как только мне вздумалось на разных «котлетах», «запеканках», «рагу» с жуткими соусами и пр., и пр. И, к моему удивлению и радости, мои «дядьки» с бородами лопатой, годящиеся мне в отцы, облизывая свои ложки, особенно после моей прямо фантастической «сладкой рисовой каши», с улыбками до ушей приговаривали: «Оце так да! Оце пишша! Дуже гарно!» И ходили за мной, услуживая мне, как говорят, прямо «на цыпочках»! Удивительные вещи бывают на свете, которых не знаешь и не предполагаешь!..
Я же целыми днями до темноты просиживал на пункте, откуда через очень хорошую цейсовскую трубу открывалась необозримая чудная панорама! Почти не отрываясь от трубы, снова видел такие знакомые места: Мыза Ильзензее, гора Фердинандов Нос, гора Долбежка, наш заградительный огонь (особенно укрепленный немцами район, где обоюдные окопы близко сходились, наша основная цель), гаубичная батарея немцев, хорошо пристрелянная нами, и все дальше и дальше, глубже и глубже и, наконец, направо, далеко, как расплавленное огромное золотое, под лучами солнца, блюдо — озеро Свентен… Уносились с радостью взоры в недосягаемую даль, уносились легко и тяжелые мысли, отдыхали и душа, и сердце.
«Мир хижинам — война дворцам», — донеслось и к нам на позиции. Крестьяне, упоенные «хорошим законом» ублюдка человеческого Ленина — «грабь награбленное», — принялись жечь, грабить и даже убивать помещиков, буржуев, кулаков, а по городам и столицам вездесущие отбросы населения под именем «сознательного пролетариата» набросились на квартиры населения, забирая почти все Приглянувшееся, особенно золото, серебро, одежду и белье, под видом «разоружения».
Эта «свободушка» вызвала в армии сокрушающую всех и все на своем пути лавину дезертиров с фронта. «По домам! Делить землю!» И с оружием, гранатами и даже пулеметами при себе, все бросились по всем железным дорогам домой, с единым только ревом: «Гаврило, крути!» — сокрушая, ломая вагоны, паровозы, вокзалы, вызывая крушения поездов и даже убивая железнодорожных служащих и всех, кто стоял на пути.
Еще до моего поступления, 8 июня 1916 года, в нашу бригаду, в армии произошла какая‑то «украинизация» (возможно, «самоопределение»), и всех наших многочисленных на батарее милых и добродушных «хохлов» записали и стали называть «украинцами». Прибывшего в батарею меня (киевлянина), даже не сказав мне, автоматически сделали, в первый и последней раз в моей жизни, тоже «украинцем». А когда «милостивым приказом» пролезающего в «президенты демократической республики России» жулика–адвоката Керенского все солдаты сверхсрочной службы были уволены по домам, получилось, что у нас на батарее оказались «украинцами» только поручик Жданко и я. Это вскоре и затянуло мне на шее петлю окончательно!..
Правильно в народе нашем говорили: «Господь не без милости!» И среди повсеместного жуткого зловещего мрака нашего вдруг сверкнула первая грозная молния, прогремел раскат Божьего грома!.. Тайно, шепотом, только из уст в уста ширился слух: «Генерал Корнилов ушел из плена в Быхове и прибыл на Дон!..»
Л. Сукачев [104]
ОТ ДВИНСКА ДО ДОНА В МЕЖДУНАРОДНОМ СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ [105]
Прошло почти полстолетия со времени, мною описываемого. У меня нет никаких записей, я никогда дневников не вел. Обстоятельства так складывались, что не было времени писать. Слишком много событий произошло в моей жизни, начавшейся еще в конце прошлого столетия, сделавшей меня участником Первой мировой войны, потом — Гражданской, затем, после Галлиполи и Югославии, приведшей меня в Албанию, 15 лет спустя — в Италию, и, наконец, заставившей меня уже здесь, в Америке, превратиться в рядового наблюдателя.
Вместо албанской королевской гвардии и вместо итальянского танкового полка я сейчас командую только иногда забегающими в лес, возле моего дома… оленями. Поэтому у меня теперь есть время писать, но, повторяю, пишу только по памяти и поэтому заранее прошу простить возможные ошибки и неточности.
Конец октября 1917 года. Только что пришло из Петрограда известие о большевистском перевороте. Это событие мало кого удивило в Двинске, где в это время я был начальником команды 1–го армейского авиационного отряда. Всюду в армии царил полный хаос, но у нас в авиации было сравнительно спокойно и лучше, чем в других частях.
Так, наш отряд отказывался проводить выборное комитетом начало. Хотя не было тайной то, что происходило кругом, но сознаюсь, что все же неожиданностью оказалась для меня дипломатическая миссия, которую армейский комитет солдатских депутатов возложил на моего денщика, старого литовского улана. Правда, если это только могло служить утешением, должен сказать, что мой татарин денщик, бесконечно мне преданный, переживал данное ему поручение много больше моего…
Был холодный осенний вечер, когда он, Абдурахман Хассан Хассанов, вошел в мою комнату со сконфуженным видом побитой собаки и еле слышно пролепетал:
— Беспорядок, Ваше благородие! Стидно!.. Не могу, стидно…
— Говори же, Хассанов, в чем дело?
