Владимир Гуляев - В воздухе илы
- Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан.- У нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.
У меня чуть ноги не подкосились.
Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:
- Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет. Не окреп, видать, после госпиталя.
- Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался и насиделся там. Разрешите идти?
- Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.
Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?
Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.
Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:
- Где это ты, брат, зубы съел?
- Упал,- ответил я.
- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.
Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.
Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...
И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.
Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.
Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" очень опасно. Ведь много погибло моих товарищей и друзей, что теперь меня уже никто не будет называть "штурмовиком", а будут величать "кукурузником". Но это слабо утешало. Из дивизии медкомиссия забраковала еще двоих. Нас стало трое. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизила нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков. Ходили слухи, что якобы нас должны отправить в ночной бомбардировочный полк У-2. Но это куда ни шло. Все-таки воевать. Правда, ночью я никогда еще не летал. Придется проходить переподготовку, а это займет немало времени. А возможно, нас пошлют совсем и не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней. Очень мне было жаль расставаться с друзьями. Наверное, так бывает только в юности. Но что теперь поделаешь, когда здешняя медкомиссия на глазах у всего начальства разжаловала меня. Тут уж никуда не денешься. В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Феде Садчикову вручили второй орден Отечественной войны 1-й степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени.
А Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и солдатского счастья. Ведь они были самые "старые" мои друзья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?
На следующий день пришел посыльный и сообщил, что младшего лейтенанта Ладыгина вызывают в штаб дивизии.
"Ну вот и решилась моя судьба,- подумал я.- Интересно, что еще она мне уготовила?"
Надраив сапоги и пуговицы, подшив свежий подворотничок, я впервые направился в штаб дивизии.
Недалеко от дома, где располагался штаб, я столкнулся с командиром дивизии Александровым. От неожиданности, конечно, немного растерялся.
- Здравия желаю, товарищ полковник! - вырвалось у меня по старой привычке. А ведь комдив, говорили, еще на ноябрьские праздники получил генерала, вспомнил я.
Погон не было видно, комдив был в летной куртке.
- Простите, товарищ генерал,- сгорая от стыда, извинился я.
- Ничего. Я еще сам, между нами говоря, не привык,- улыбнулся он. От его доверительного тона мне сразу стало легче на душе.
- Поздравляю вас с присвоением генеральского звания!
- Спасибо, Ладыгин.
Генерал протянул мне свою руку, и я крепко пожал его крупную ладонь.
- Мы тут посоветовались и решили не отправлять тебя в полк У-2. Полетаешь пока в звене управления нашей дивизии. Будешь, так сказать, моим шефпилотом. Иди в штаб, там тебе расскажут все остальное.
Генерал сел на "виллис" и укатил. Ошарашенный таким неожиданным сообщением, я стоял и не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, летать на У-2 на виду у всех ребят не очень-то приятно. С другой же выходило, что уезжать мне никуда не надо, и все мои друзья будут рядом со мною, вернее, я буду рядом с ними.
В этот же день я перенес свой фанерный чемоданчик на "новую квартиру", в дом, где жил пилот звена управления лейтенант Михаил Цветков.
Миша был лет на пять старше меня, невысокого роста, с покладистым, веселым характером. В звене управления и штабе его любили за общительность и простоту.
На следующий же день инспектор дивизии по технике пилотирования майор Лобзуков вызвал меня к себе и спросил:
- Когда последний раз, Ладыгин, держался за ручку?
- Когда выравнивал подбитый "ил" над лесом, товарищ майор. Четыре месяца назад...
- А не боишься теперь летать?
- Нет. Не боюсь,- ответил я.
Не было в дивизии ни одного летчика, который бы не знал майора Лобзукова, этого светловолосого, веселого, широкоплечего, рослого, русского человека. И не только потому, что он был для каждого из летчиков "самым большим" начальником (инспектором по технике пилотирования!), но знали и любили его за мастерство, смелость и удаль. Все летчики без исключения с восхищением и хорошей завистью глядели в небо, когда иной раз "выдавал гастроли" Лобзуков. Майор творил чудеса. Послушный его волшебству тяжеловатый "ил" выделывал все фигуры высшего пилотажа, включая штопор, иммельман и бочку. "Гастроли" в воздухе инспектор дивизии по технике пилотирования давал не ради ухарства и показухи: вот, мол, смотрите, какой я! Своим мастерством Лобзуков вселял уверенность в летный состав, что в руках у них грозная, маневренная, прекрасная машина, надо только овладеть ею до конца и тогда можно на ней поспорить с врагом и в воздушном бою.
