Драбкин Артем - Я дрался с Панцерваффе.
Во время одной поездки была у меня интересная встреча. Как-то, в поисках адресата, которому требовалось вручить очередной пакет, мы заехали на шоссе, окончившееся тупиком, в конце которого стоял дворец. Около дворца было полно кустов малины. Ребята были голодные, говорят: «Командир, давай поедим хоть малины». Я разрешил, но сказал, что можно, но только по одному и с автоматами. Они по очереди сходили, поели малины. Вдруг из дворца выходит пан и, выяснив, что я офицер, приглашает войти. Я не стал отказываться, и он провел меня в залу на первом этаже. В широком кресле сидела пожилая пани. Я поздоровался, она по-русски пригласила меня сесть в соседнее кресло, покрытое белым чехлом, и спрашивает: «Вы не из Липецка?» Ответил, что, к сожалению, сам из Москвы и в Липецке не бывал. Она огорчилась, сказала, что родилась в Липецке. Немного поговорив, я попрощался с хозяевами и, уходя, заметил, что на белом чехле остался след от моего грязного обмундирования.
Вечерами при штабе устраивались танцы, но я туда не ходил. Почему? Я тебе расскажу. В первый день, как я прибыл в штаб армии, я нашел озеро, снял свою потрепанную гимнастерку, штаны, обмотки с ботинок, постирал-помыл, конечно, без мыла. Все это разложил, высушил. Потом все это одел и посчитал, что я кум королю. Пошел в штаб, а там, слышу, музыка играет. Какой-то солдат идет. Я спрашиваю: «Что там такое»? – «Да там танцы». Подошел, смотрю, офицеры танцуют, все такие шикарные. Одеты стильно, сапоги у них хромовые, блестят. Во ребята! Красавцы! Я смотрю, сидит симпатичная связистка. Одна. Я думаю: «Ну вот эта одна, я к ней и подсяду». Подсел к ней, говорю: «Вот у вас тут и танцы, так хорошо». Еще что-то сказал, потом предложил познакомиться. Она сидит, молчит, ничего не говорит. Ну, я тогда поближе подвинулся, приобнял ее, говорю: «Давайте познакомимся с вами». Она мягко взяла мою руку, положила мне на колено и говорит: «Слушай, у меня от больших звезд отбоя нет, а ты с маленьким лезешь». Все! Больше я туда не ходил. Один только раз сходил посмотреть американский фильм, и все. Надо сказать, что ненависти или черной зависти к этим холеным штабным офицерам я не испытывал. У меня было острое желание быть на их месте. Спать в тепле на чистом, а не во вшах, в грязном окопе, хорошо и регулярно питаться, красиво одеваться. И чтобы поменьше было смерти вокруг. Так что когда через месяц пришел приказ вернуться в полк на должность командира взвода, мне было горько и обидно. Как же я устал от всех этих боев, грязи, крови, смертей! Ну что это?! Что за жизнь?!
В полку я узнал, что в одном из боев погиб старшина Любимов.
В 1944 году обстановка под Варшавой была сложной. Нас перебросили в район города Лигионува. В одном из боев на высотке под Лигионувом я потерял наводчика орудия Митю Долинского и заряжающего Цая… Митька, как и я, был москвич. Мы с ним дружили. Так он любил стрелять из пушки! Парень – ой-ей-ей! Он сидел в ровике. И откуда ни возьмись, реактивный снаряд, и прямо в ровик. Когда я туда заглянул, меня поразила эта кровавая масса и почему-то сверху нее медаль «За отвагу». Все, не стало Митьки Долинского. Так я его и засыпал в этом ровике.
В 2005 году в День Победы я оказался в Варшаве и благодаря помощи посла РФ смог побывать в г. Лигионув, где нашел могилу мной захороненных Долинского и Цая. Город я не узнал, трудно было определить, где эта высота – на западе, севере или востоке. Помогли местные жители, пан Р. Бескульский и гимназисты из местной школы. Оказывается, все эти годы они заботились о могиле, и не только оградили захоронение четырьмя бетонными столбами, но и вырезали на выросшем дереве христианский крест.
Как-то вызывают меня в штаб полка и отправляют в распоряжение Войска польского командиром взвода формирующегося артиллерийского полка на самоходных установках СУ-76. Там я нашел троих красноармейцев, механиков-водителей, что пригнали несколько самоходок. Через некоторое время нас одели в конфедератки и шинели английского сукна. Помню, я пошел в поселок. Иду, и вдруг открывается окошко, высовывается полька и говорит: «Вот це не польское войско! Прошу, прошу, пан!» Я зашел. Она чего-то щебечет, усадила меня, а я чувствую себя неудобно – с сапог грязь течет, под шинелью у меня наша красноармейская гимнастерка. А тут она в окно увидела, еще идет один – поручик. Она опять: «Мощное польское войско, пан поручик». Тут заходит настоящий поляк. По-польски режет исключительно. Она его тоже усадила. Они ко мне вдвоем обращаются – я ни пру ни ну. Думаю, надо сматываться, и потихоньку вышел в коридор. Смотрю, у него такая конфедератка красивая, с орлом и лакированным козырьком. Я ему свою конфедератку оставил, его надел. Шинельку тоже поменял. Вышел и пошел. Прихожу, ребята ахнули: «Ох, пан поручик!» Поступил, конечно, скверно… Вообще, отношения у нас с ними были так себе. Мы их называли «пшешики», а они нас «лаптюхами».
Как-то раз я решил обкатать одну из самоходок. Поехали в городишко, который был наполовину занят немцами. Когда ехали по улице, впереди нас стал пересекать перекресток немецкий танк. С малого расстояния мы его подожгли. Мы остановились у какого-то дома. Гришка, механик-водитель, говорит: «Пойду в подвал слажу, сок поищу». – Местные консервировали соки, а для нас это было в диковинку. – «Ну пойди, поищи». – «Пойдем вместе. Ты меня прикроешь». Пошли. Вошли в дом. Я чувствую, что здесь кто-то есть. Спустились в подвал, соков там нет, но кто-то живой есть. Мы подумали, что немцы. Гриша кричит: «Хальт!» А из-за стенки выходит полька или немка, хрен ее знает, и двое маленьких детишек. Она садится за столик у полуподвального окна и с испугом смотрит на меня: «Капут, капут!» Я сел напротив. Сижу и говорю: «Сейчас кончится война, поеду домой в Москву, женюсь». Она то на меня смотрит, то в окно, а там дымит этот немецкий танк. Гришка ее спрашивает: чего, дескать, смотрите в окно? Это мы его сейчас долбанули. Она и говорит: «Только что на вашем месте сидел обер-лейтенант и говорил, что война кончается, что он приедет в Берлин, женится… А теперь вы из Москвы сели на его место и о том же… Интересно, жив он или погиб?» Гришка говорит: «Это можно посмотреть». Они с Гришкой сходили, посмотрели, там никого не было – экипаж сбежал. Они такие довольные пришли. Мы недолго посидели и поехали в расположение части. В расчете этой самоходки был наводчик Гуйман.
Только мы вернулись, звонят из штаба, говорят: «За Гуйманом отец приехал. Он, крупный врач, хочет забрать своего сына». А мы сидели с ним, из котелка кашу ели. Я ему говорю: «Слушай, за тобой отец приехал. Иди в штаб» – «Я не пойду, боюсь». – «Ну чего ты боишься? Я тебе дам сопровождающего». – «Я боюсь. Я не дойду». И не пошел. Наступила ночь. Среди ночи меня будит солдат: «Лейтенант, Гуймана убило». Он сидел рядом с самоходкой. Прилетел снаряд. Разорвался прямо у его ног и снес ему голову. Почему не пошел вечером? Может быть, дошел бы… Помню, когда нас перебрасывали на новое направление, посмотришь на ребят – у всех серые лица. Какие-то ненормальные. Еще такой случай. Когда из одного боя вышел, зашел в дом. По стенам зеркала висят. Я вошел, а в зеркале увидел незнакомого человека, схватился за «вальтер», он тоже… Только потом себя узнал в отражении, а уже приготовился стрелять. Представляешь, до какого состояния можно довести человека?!
