Цзюн Чан - Императрица Цыси. Наложница, изменившая судьбу Китая. 1835—1908
Объем торговли, сообщил А. Берлингейм своим слушателям, «только на протяжении моего собственного пребывания в Китае увеличился с 82 до 300 миллионов долларов США (больше 4,5 миллиарда долларов в сегодняшней валюте). Все эти изменения, напоминал Берлингейм политикам и общественности, на самом деле производят еще большее впечатление, так как касаются «трети рода человеческого». Возражая сторонникам «принуждения китайцев» к стремительной индустриализации, он обратил внимание на то, что такое предложение «родилось в силу их собственных интересов и по их собственной прихоти». Он осудил тех, кто «говорит вам, что нынешнюю династию необходимо свергнуть и что всю структуру китайской цивилизации следует опрокинуть…».
Деятельность Берлингейма существенно выходила за рамки простого приведения доводов по поводу Китая. От имени руководства этой страны он в 1868 году подписал «равноправный договор», кардинально отличавшийся от «неравноправных» соглашений, заключенных между Китаем и западными союзниками после Опиумной войны. Его положениями особо оговаривалась защита китайских иммигрантов в Америке через предоставление им статуса, «распространяющегося на граждан или субъекта из наиболее предпочтительной страны», а также активная попытка предотвращения торговли рабской рабочей силой от Китая до Южной Америки, не изжитой еще до конца в то время[21]. В статье объемом 6 тысяч слов друг Берлингейма и его поклонник Марк Твен живо описал разницу в жизни китайцев в Америке после подписания этого договора: «Он позволяет мне с бесконечным удовлетворением обратить особое внимание на данный консульский раздел и подумать о вопле, который должны издать повара, железнодорожные сортировщики и мастера по мощению булыжником в Калифорнии, прочитав его. Они больше никогда уже не смогут китайцев безнаказанно бить, стрелять и травить собаками». Марк Твен отмечает, что до заключения данного договора китайцы не пользовались никакой правовой защитой: «Я наблюдал, как китайцев оскорбляют и издеваются над ними всеми возможными грубыми, малодушными путями, доступными фантазии выродившейся натуры, но мне ни разу не пришлось наблюдать, как полисмен вмешивается в такое дело, мне не пришлось стать свидетелем возмещения в суде ущерба, нанесенного китайцу такого рода неправомерными действиями». Теперь китайцы получили доступ к избирательному праву, и полисмены не могут больше равнодушно проходить мимо них. М. Твен с восторгом писал: «Одним взмахом пера все уродливые, человеконенавистнические и противоречащие конституции США законы, принятые в Калифорнии против китайцев, прекратили свое существование, и тут же «обнаружились» (говоря по порядку) 20 тысяч потенциальных избирателей и должностных лиц Гонконга и Сучжоу!» В Пекине «Договор Берлингейма» ратифицировали на следующий год.
Заместитель Берлингейма Чжиган восхищался присущими этому человеку «открытостью, пониманием, честностью» и умением «с редкой преданностью» работать на страну, которую теперь представлял за рубежом. Когда дела шли не так гладко, как ему хотелось бы, Берлингейм погружался в «безутешное отчаяние и расстройство». В России, граничащей с Китаем на протяжении тысяч километров и грозящей потенциальными бедами, он почувствовал особенно большую ответственность за порученное ему дело. Умственное и физическое истощение (ведь в пути он находился на протяжении двух лет) сыграло свою пагубную роль, и холодной русской зимой Берлингейм слег на следующий день после аудиенции у царя. Он скончался в Санкт-Петербурге вскоре после наступления 1870 года. Цыси держали в курсе хода его турне, и она не скупилась на почести и награды для него. Перед назначением Чжигана на его место она особо отмечала «чрезвычайную важность» того, чтобы миссия Берлингейма не заглохла.
Накануне отправления из Пекина в начале 1868 года Чжигана вызвали на аудиенцию к вдовствующей императрице, находившейся за желтой шелковой ширмой. В это время император Тунчжи, которому исполнилось одиннадцать лет, восседал на троне перед ширмой. Чжиган опустился на колени, как только переступил порог, и, снимая свою шапку мандарина и кладя ее слева от себя пером в сторону трона, как это требовалось по этикету, произнес положенное приветствие императору на маньчжурском языке (сам он был маньчжуром), а потом коснулся головой пола. Затем он выпрямился, водрузил шапку на место, поднялся, прошел вперед и вправо к подушке поближе к трону, где снова опустился на колени, и стал дожидаться вопросов Цыси. Цыси принялась расспрашивать его о маршруте путешествия, к которому Чжи-ган приложил список стран, по которым и через которые он проехал. Сразу стало понятно, что она прекрасно представляет себе географию мира и неплохо осведомлена о европейских обычаях: она приказала Чжигану взять с собой сопровождающих лиц, чтобы они наблюдали за манерами европейцев. «Следи за тем, чтобы иностранцы не дурачили их и не выставляли на смех». Демонстрируя совершенное представление о гонениях, которым ее дипломаты подвергаются на родине, она сказала Чжигану: «Как работникам в области внешней политики, вам следует готовиться к тому, чтобы терпеливо сносить все колкие замечания, которыми люди будут вас донимать». На это молодой человек ответил: «Даже великий князь Гун подвергается подобным нападкам, но он не уклоняется от своей службы. Мы же, как маленькие люди, можем только добросовестно трудиться на нашем поприще».
Чжиган относился к категории прилежных чиновников, и дневник его путешествия очень сильно отличается от дневника предыдущего главы делегации Бинчуна. Вместо предельно поверхностного восторга по поводу Запада он излагал факты с позиции стороннего наблюдателя. Он считал, что кое-что из европейской действительности для Китая не подходит. Посмертное вскрытие трупов, например, приводило его в ужас, хотя он признавал, что эта процедура служила благой цели. Он считал, что дети усопших в душе вполне могли противиться тому, чтобы тела их престарелых родственников резали врачи. Среди прочего он не одобрял погоню за удовольствиями, когда мужчины и женщины делали это вместе, например во время танцев, игры на пляже, плавания в море, катания на льду и посещения театра. Китайцы, утверждал он, ценят чувство, а европейцы – чувственность. Он питал отвращение к христианству, которое считал полезной, но лицемерной догмой: «На Западе проповедуют «любовь к Богу» и «любовь к человеку» и внешне вроде бы верят в это. И все равно они развязывают войны с помощью своих канонерок и пушек, чтобы завоевать народы силой оружия, а также навязывают опиум, то есть яд пострашнее чумы, китайцам. И все это – ради наживы». «Создается такое впечатление, будто любовь к Богу у них не такая настоящая, как любовь к наживе», – написал он.
