Елизавета Водовозова - История одного детства
Брат вернулся домой только утром накануне свадьбы. В доме шла невообразимая суматоха. Но, несмотря на то, что все мы были заняты приготовлениями к торжеству, мы обратили внимание на странное поведение брата.
Андрюша казался таким смущенным и растерянным, что едва поднимал на нас глаза. На вопрос матушки, где он пропадал, брат, совершенно переконфузившись, отвечал, что страдал адской головной болью, которая заставляла его ездить по знакомым, чтобы рассеяться. Но голова трещит до сих пор, говорил Андрюша, а потому он сейчас же отправится на охоту, на свежий воздух.
Матушка объяснила себе смущение сына тем, что он весь отпуск провел не дома. Поэтому она не стала приставать к нему с расспросами, тем более, что в этот день ей было не до того: ей приходилось давать распоряжения, писать записки то одному, то другому, рассылать в разные стороны вестовых.
Хотя сестры тоже были заняты по горло, но они все-таки чуть не силою втащили брата в свою комнату. Однако им ничего не удалось добиться от него. Хватась за голову, Андрюша в отчаянии выкрикивал только:
— Я пропащий! Я несчастный человек!
И вырвавшись от них, он сейчас же убежал с ружьем на охоту. Вечером он возвратился поздно, когда мы уже разбрелись по своим комнатам. На другой день была свадьба, и никто не думал о нем. А тот час после свадьбы Андрюша уехал в Петербург.
МОЛОДЫЕ
Теперь комнаты нашего дома были распределены по-новому. Молодым матушка отдала свою спальню, а рядом, из прежней столовой, был устроен кабинет Феофана Павловича. На одной из стен он развесил свои ружья и пистолеты, на другой прибил ковер, на котором по ярко-голубому фону была вышита пастушка в розовом платье, окруженная белыми овечками.
Наша гостиная превращена была в общую столовую, а зала служила гостиной. Под свою спальню матушка взяла самую крошечную комнатушку подле моей детской, в которой помещались мы с Сашей.
После свадьбы, как и прежде, матушка с утра выходила на полевые работы или уезжала в имение брата. Мы с Сашей продолжали свои занятия и прогулки. Никто из нас не входил в комнаты молодых, к дверям которых Савельев прибил крючки. Мы видели молодых только за обедом и ужином. В хорошую погоду они с утра уходили в лес, а в дождливые дни сидели на — своей половине. Если у нас было какое-нибудь дело к сестре, мы должны были стучаться в дверь молодых, что было для нас ново, так как прежде все двери были открыты.
Всегда тихая, Нюта сделалась совсем молчаливой и вялой. Ее щеки побледнели, ее чудные голубые глаза сделались мутными и какими-то выцветшими. Но ее слез мы уже не видели, не слыхали от нее и жалоб на мужа. Впрочем, о нем она ничего не говорила, точно боялась произносить даже его имя.
Савельев сидел за обедом молча, отвечал только на вопросы, да и то как-то отрывочно, а нередко и невпопад. Мало-помалу и мы стали реже заговаривать ним. Он как будто этого не замечал и не обращал ни малейшего внимания ни на кого в доме, кроме своей жены. Ел он торопливо и с невероятной жадностью все что ни подавали. Между блюдами, когда он не был занят едою, он поворачивался в сторону жены, и его бегающие глаза беспокойно скользили по ее лицу. Но Нюта продолжала молчать и только ниже наклоняла голову над тарелкой. Тогда, недовольный, он хмурил брови и начинал барабанить пальцами по столу. В такие минуты все чувствовали себя как-то неловко, и матушка сердито кричала:
— Да несите же скорей остальное!
С последним глотком Савельев вставал из-за стола и уходил в свою комнату. Если после его ухода сестра задерживалась с нами на несколько минут, он возвращался в столовую и прерывал ее словами:
— Опять болтовня? Да иди же к себе!
При звуке его голоса Нюта вздрагивала, испуганно вскакивала с места и сразу же шла за ним.
Возможно, что всех этих перемен в старшей сестре я бы не заметила, если бы не Саша. На нее теперь то и дело находила какая-то грусть. Нередко, занимаясь со мною в саду, она вытирала украдкою слезы. Когда я умоляла ее сказать мне, почему она плачет, она говорила:
— Посмотри, что делается с Нютой. Она тает, как свечка. Она несчастна. А мы даже не знаем, в чем дело и как ей помочь.
То же самое говорила она матушке. Матушка и сама замечала, что с Нютой творится что-то неладное. Но, несмотря на свой вспыльчивый характер, крепилась и молчала. Сдерживая себя при зяте, матушка отводила душу в нашей комнате, когда после ужина приходила к нам.
Тогда, не стесняясь ни меня, ни горничной, стлавшей на ночь постели, она ругала его, как могла. Ее раздражало не только то, что он не дал счастья ее дочери, но и то, что за целый месяц после свадьбы он ни де подумал взяться за работу, да и Нюту отрывал от ее обычных обязанностей.
Нюта, действительно, стала у нас редким гостем. Сидя с мужем в своей комнате, она продолжала обшивать семью, хотя и не так усердно, как прежде, но хозяйством совсем перестала заниматься. Каждый из нас понимал, что это было не по ее вине. Дуняша же, на руки которой перешло домашнее хозяйство, плохо справлялась с новым для нее делом.
Как-то раз, желая посоветоваться об этом с Нютой, матушка задержала ее после обеда. Не прошло и пятнадцати минут, как в дверях появился Савельев и, обращаясь к жене, резко крикнул:
— Мне надоела твоя болтовня! Иди сейчас же к себе!
Матушка вспыхнула. Красные пятна покрыли мгновенно все ее лицо. Не сдерживая себя более, она начала выкрикивать Савельеву все, что накопилось у нее на душе.
— Когда же кончится ваше безделье? Когда вы приметесь за уроки с моей дочерью? — кричала матушка зятю. — Когда перестанете держать жену взаперти и дадите ей хозяйничать?
Савельев долго молча шагал по комнате, но вдруг остановился перед матушкой. Лицо его передергивалось от нервных судорог, и он, видно, долго не мог произнести ни слова. Наконец он сдавленно прошипел:
— Ни вашим подручным, ни приказчиком, ни учителем быть не желаю. Жену свою делать портнихой и экономкой не позволю.
— Так я вас вышвырну из своего дома! — вскрикнула уже вне себя матушка.
— Извольте-с. Я уйду. Но… конечно, с женой. Затем он быстро подошел к столу, дрожащими Руками налил стакан воды, выпил его, сел на диван и, обернувшись к матушке, вдруг закричал во все горло:
— Жила! Кремень-баба! Выжига! Из родных детей выпила кровь! Теперь взялась за меня… Нет-с!
И, запрокинув голову на спину дивана, он захохотал. Но как захохотал! Его дикий раскатистый смех сотрясал стены нашего дома и был, наверное, слышно во дворе и в саду.
С криком бросилась я вон из комнаты. По моим пятам бежали матушка и Саша. Все трое мы юркнули в детскую. Совершенно растерянные и подавленные мы не произносили ни слова, только все крепче жались друг к другу, а звуки дикого хохота все еще продолжали доноситься к нам.
