Изабелла Аллен-Фельдман - Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой
– Недавно у Миши Ромма снялась… – продолжала Ада. – Не Пырьевым единым, как говорится. Но сейчас, к сожалению, меня уже все перестало радовать – и кино, и сцена, и даже сама жизнь.
Сестра тотчас же предложила выпить еще. Ада рассказала, что Пырьев, оказывается, сам хотел ставить «Войну и мир», но ему не дали.
– Это же такой лакомый кусок, – сказала она. – Соберет все награды, даже на зарубежные можно рассчитывать. Ванечкина звезда закатилась, ему даже запоздалое вступление в партию не помогло, а он этого все никак не поймет. Планы строит, со мной ими делится. Мы ведь остались если не друзьями, то добрыми знакомыми. Он мне даже на Марину жаловался несколько раз…
Сестра покрутила пальцем у виска. Я с ней не согласна. Почему бы супругам не сохранить хорошие отношения после развода? Это же так хорошо.
Театр, в котором служила Ада, был создан специально для актеров кино, чтобы занять их в свободное от съемок время. Это очень правильное решение правительства, но атмосфэра в этом театре была наихудшей из всех театральных атмосфэр. На отношения между актерами сказывается не только распределение театральных ролей, но и конкуренция за роли в кино. «Двойная моральная нагрузка», – сказала Ада. «Тройная, даже четверная, – поправила ее сестра. – Вы находитесь в доме каторжан, да вдобавок у вас чехарда из режиссеров». Ада согласилась. «Дом каторжан» – это бывшее общежитие для большевиков, побывавших на каторге. В Российской империи каторжников ссылали на Сахалин, а во Франции ссылают в Гвиану. Я однажды сказала мужу: «Французам-каторжникам повезло, – их отправляют в теплые края». Муж рассмеялся моему клоц-каше[77] и объяснил, что Гвиана ничем не лучше Сахалина, даже хуже. В тамошнем климате люди гниют заживо, и тепло изнуряет не меньше холода. К тому же французы крайне строго, если не жестоко, относятся к наказанию преступников. С Сахалина бежало множество большевиков, но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь убежал из Гвианы.
А.И. с сестрой вспоминали «Мечту», в которой они вместе снимались. Хвалили режиссера, перебирали детали съемок (я ничего в этом не поняла), разыграли для меня сценку, в которой героиня А.И. обсуждает свое брачное объявление. Однажды во Львове, где снималась натура, всю съемочную группу арестовали, приняв за шпионов, но быстро разобрались и выпустили. Вспоминали какого-то Петеньку, который устроил скандал Ромму из-за того, что его имя не было упомянуто в титрах.
– И ролька-то у него была крошечная, ее даже эпизодом назвать нельзя, – смеялась сестра, показывая при помощи большого и указательного пальцев, насколько мала была эта роль. – А вот же, взыграло ретивое. Когда Миша пригласил его в «Убийство», тоже на эпизод, Петенька сначала спросил: «А в титры я попаду», и только после утвердительного ответа дал согласие.
Картина, в которой А.И. снялась недавно у Ромма, называется «Девять дней одного года». Картина должна выйти в начале будущего года, сейчас идет монтаж. Непременно пойдем смотреть. В одной из главных ролей там, оказывается, снялся сын Нины Антоновны, подруги А.А. Очень жаль, что А.И. приходит в гости столь редко (первый раз на моей памяти), с ней очень интересно разговаривать. И еще она очень просто держится. «Я – дочь бедного кузнеца, – говорит о себе А.И., – потомственная пролетарка, мне не к лицу церемонии разводить». Сестра в ответ на это заявила: «А мы с Беллой дочери бедного нефтепромышленника, тоже, можно сказать, пролетарки потомственные». Режиссер Пырьев, как после рассказала мне сестра, переживает сейчас бурный роман с молодой актрисой, которая на сорок лет младше его. Он без ума от нее, а она то ответит ему взаимностью, то закрутит роман с кем-то другим. У Пырьева от этого романа неприятности не только личные, но и служебные. Здесь неодобрительно относятся к «моральной неустойчивости» (обожаю этот термин!) и могут за это исключить из партии или снять с работы. «Она играет им, а он не понимает, что стал игрушкой», – сказала Ада. Démon de midi[78].
20.11.1961Сегодня сестру потянуло на воспоминания. Я к этому непричастна, я ее не провоцировала, ей самой захотелось повспоминать. Она рассказала, как ее в Крыму пытался соблазнить Бела Кун. Я никогда о нем не слышала, но оказалось, что это был очень видный большевик, венгерский еврей, которого расстреляли в конце 30-х годов. Но тогда, в самом начале 20-х, он был хозяином Крыма, по-большевистски, конечно, не «хозяином», а «председателем». Председатель Крыма товарищ Бела Кун.
– У него была огромная роскошная дача, – вспоминала сестра. – С зеркалами, картинами, коврами, камином, зимним садом и прочими элементами буржуазной роскоши. Большевики только на словах аскеты, на деле же они любят пожить шикарно. В окна было видно полосочку моря, корабли и рожи часовых, которые не то охраняли Белу от народа, не то стерегли его самого, чтобы он не удрал в Турцию или в Румынию. Меня привезли к Беле (он галантно послал за мной автомобиль, оцени!). Был накрыт шикарный стол, на котором даже икре нашлось место, это в те голоднющие годы-то! Горел камин, потому что была зима, хоть и крымская, но все равно зима, мы пили шампанское, ели (я просто жрала, потому что голодна была неимоверно), говорили об искусстве. Бела советовался со мной по поводу революционного театра, а сам так и поедал меня глазами. «Запускал глазенапа по программе», как выражается Танька. Потом мы поговорили о Пушкине, о Лермонтове, выпили еще шампанского, Бела положил свою руку мне на плечо… Должна признать, что как мужчина он был хорош – не красавец, но представительный, обходительный, интересный, и ладони у него не потели. Не выношу, когда у людей потные ладони! Так вот, от обильной еды, шампанского, тепла и понимания того, что меня сегодня не будут расстреливать (про Белу много чего рассказывали и все страшное), я настолько сомлела, что у меня не было сил сопротивляться. И желания, кажется, тоже не было. Он погладил меня по плечу и стал читать вслух Надсона. Странные предпочтения для комиссара, потому что Надсон был насквозь буржуазным, ну ладно. Потом начал говорить мне комплименты и распространяться на тему той прекрасной дружбы, которая возможна между мужчиной и женщиной в новом коммунистическом обществе… Как будто в старом капиталистическом между мужчинами и женщинами ничего не было. Но лучше бы он так долго не трепал языком, потому что в тот самый момент, когда рука его съехала с моего плеча на колено, ненадолго задержавшись на груди, в комнату ворвался усатый пучеглазый мужик в кожанке и что-то прошептал на ухо Беле. Бела извинился передо мной и ушел. Этот изверг был очень воспитанным человеком – европеец, сын нотариуса, а не какого-нибудь босяка. Другой мужик, тоже одетый в кожанку, их комиссарскую униформу, довел меня до машины и передал шоферу, который отвез меня обратно. Я ждала повторного приглашения, можно сказать, что я мечтала о нем, чтобы снова наесться досыта и выпить настоящего Moët, но Бела, должно быть, забыл обо мне в той горячке. Или решил, что я приношу неприятности. Судя по выражению его лица, которое вдруг стало похоже на жопу, пучеглазый сообщил ему плохую новость. Можно считать, что я дешево отделалась. Ой, я забыла про папиросы! Тогда все курили махорку, пополам с травой, а Бела угощал меня душистыми асмоловскими папиросами с золотым ободком! Я так жалела, что не догадалась прихватить с собой несколько пачек! Они у него лежали штабелем на десертном столике, а на нижней полке стояли бутылки. Ну разве я не дура после этого! Конечно же – дура! Совсем не умею пользоваться случаем! Окажись на моем месте Любка, она бы не уехала просто так! Она бы стала мадам Кун. И ее бы потом расстреляли за компанию с ним! Беллочка, говорю тебе как на духу, заклинаю тебя – держись подальше от высокопоставленных коммунистов! Жить с ними, все равно что жить у подножия вулкана!
