Владимир Жданов - Добролюбов
Добролюбов отнюдь не склонен был преувеличивать ее заслуг, — наоборот, в своей статье он всячески старался показать ничтожество литературных опытов Екатерины и связать беспомощность тогдашних сатириков, печатавшихся в «Собеседнике», с тем непосредственным влиянием, которое она оказывала на это издание. Характеризуя отношение императрицы к Фонвизину, Добролюбов рассказал о тех злобных и грубых окриках, которыми она ответила автору смелых и честных «вопросов», резко осудив его «свободоязычие». Вслед за этим критик писал: «Вообще нужно сказать, что Фонвизин не умел вполне понять великой Екатерины и, конечно, вследствие этого, он не пользовался расположением при дворе…» А затем Добролюбов говорит о Фонвизине следующее: «Это был, конечно, один из умнейших и благороднейших представителей истинного, здравого направления мыслей в России;…но его горячие, бескорыстные стремления были слишком непрактичны…» Проницательный читатель, умевший читать между строк, конечно, лучше либеральных историков расшифровывал подлинный смысл этого сопоставления «горячих стремлений» Фонвизина с отсутствием расположения к нему при дворе. Отлично разобралась в этом вопросе и редакция «Отечественных записок», решившая «заступиться» за Екатерину, то есть сделать провокационный выпад против «Современника», поставив его перед невозможностью отвечать своим оппонентам.
Однако «Современник» ответил, и ответил с достоинством и блеском. В конце октября, тотчас же по выходе номера «Отечественных записок», Добролюбов принес Чернышевскому свой ответ на статью Галахова. Ответ был короткий, убедительный, насыщенный убийственной иронией по адресу незадачливого апологета екатерининской сатиры. Молодой критик показал себя блестящим мастером литературной полемики. В статье неопровержимо доказывалось, что Галахов «погубил свой труд даром». Найдя повод для того, чтобы поставить критика «Отечественных записок» рядом с Иваном Давыдовым, да еще установив близость их «понятий», Добролюбов уже не церемонился со своим оппонентом. Как будто бы отдав должное его верноподданническим чувствам («вполне уважаем в г. Галахове этот благородный порыв благоговения к великой монархине»), он в то же время язвительно высмеял Галахова. Вдобавок он сумел еще раз — с помощью эзоповского языка — намекнуть на то, что его прежнее отношение к Екатерине ни в чем не изменилось.
Авторство Добролюбова и на этот раз старательно скрывали; это было тем более легко сделать, что ответ Галахову не был напечатан самостоятельно, а вошел целиком в обзор Чернышевского, озаглавленный «Заметки о журналах», и молва снова приписала его Николаю Гавриловичу. Ответ имел большой успех.
Надо сказать, что не только «Отечественные записки» были встревожены статьей Лайбова. Лагерь реакции явно почуял появление новой могучей силы в стане передовой русской журналистики, вот почему ее немедленно попытались скомпрометировать и по возможности обезвредить. Вслед за органом Краевского подала голос газетка «Сын отечества», заявившая, что статья Лайбова «производит неприятное впечатление, как труд человека не хорошо знакомого с предметом, который он взялся исследовать, и дурно оценившего издание, который должна гордиться русская литература… Г. Галахов ясно и подробно указал на всю ошибочность мнений г. Лайбова и все достоинство «Былей и небылиц».
Здесь полемика уже прямо свелась к необходимости поддержать репутацию Екатерины II и во что бы то ни стало опорочить автора статьи; его обвинили во всем, вплоть до невежества, хотя статья о «Собеседнике» и теперь поражает беспристрастного читателя своей научной обстоятельностью, исчерпывающим знанием предмета.
Так уже первые шаги Добролюбова в литературе были ознаменованы журнальными бурями. Три его статьи, появившиеся в «Современнике» во второй половине 1856 года (исследование о «Собеседнике», памфлет по поводу двух брошюр о Педагогическом институте и ответ Галахову), не только были замечены читающей публикой, но вызвали острую полемику, они больно задели враждебный «Современнику» лагерь и сыграли свою роль в литературной борьбе того времени. Подготовленный всем своим предшествующим развитием, Добролюбов вступил в литературу не робким учеником, а зрелым писателем-публицистом, обладающим твердыми убеждениями, своей манерой письма, своим голосом. Этот голос прозвучал свежо и сильно. Он был услышан всеми.
IX. БОРЬБА С «ВАНЬКОЙ»
ще в начале лета 1856 года разнеслась молва о чрезвычайном происшествий в Педагогическом институте. В нескольких редакциях были получены по почте записки такого содержания: «В ночь с 24-го на 25-е июня сего года студенты Главного Педагогического института высекли розгами своего директора Ивана Давыдова за подлость, казнокрадство и другие наглые поступки» (24 июня был день именин директора).
А. А. Краевский, получив такое объявление с просьбой напечатать его в «Петербургских ведомостях», отправился с ним к министру просвещения. «Оказалось, — рассказывает Добролюбов в письме к Турчанинову от 1 августа, — что министр тоже получил безыменное уведомление об этом и молчал только, думая, что, кроме его, никто ничего не знает. Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более что единственными ее свидетелями были вышеописанные два действующие лица. Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданной тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей[9], и опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому что слишком отвратительно…»
«Сцена», по словам Шемановского, состояла в том, что Давыдов сказал трогательную речь, горько сетуя, что иногда на людей заслуженных, осыпанных царскими милостями падает дерзкая клевета. Потом он вынул пасквиль, прочел его вслух и залился слезами (на этот раз, видимо, вполне искренними). Едва удерживая слезы, он начал просить студентов письменно опровергнуть клевету.
В тот же день несколько выпускников, отличавшихся кротостью духа и относившихся к директору гораздо более терпимо, чем студенты добролюбовского курса, писали «любовное письмо» Давыдову. В простоте душевной они начали это письмо так: «Сегодня поутру Ваше Превосходительство изволили призвать нас и объявить, что его Высокопревосходительству г. министру сделалось известным, что Вас высекли студенты института; считаем долгом объяснить…» Кто-то догадался, что это будет нечто вроде новой экзекуции над «Ванькой». Пришлось писать заново. В конце концов письмо, удостоверявшее, что директора не могли высечь в силу приверженности к нему студентов, было написано, и «Ванька» отправился с ним к министру, чтобы посрамить клевету. Норов, видимо, был успокоен, тем более что Давыдов заверил его, будто все студенты пылают негодованием против неизвестного оскорбителя и в знак особой любви к директору умоляют его отпечатать для них свой портрет.
