Борис Поршнев - Мелье
Глубоко под всем этим проступала неудача «католического возрождения». Конечно, на протяжении XVII века громадные приложенные усилия подчас давали приливы неистового религиозного возбуждения, волны фанатизма в отдельных местностях или в отдельных слоях населения. Но среди голосов современников преобладает признание: народ мало верит. Авторитет духовенства повсюду понижался. Священники вызывали больше насмешек и больше вражды, чем благоговения. Вот беглый штрих из Шампани: епископ взывает к интенданту помочь навести порядок в пяти-шести приходах, которые «впадают в дух независимости и что ни день ставят своих кюре и викариев перед новыми трудностями, это сущие бунтовщики!»
На фоне народного недоверия, маловерия, неверия, хотя, может быть, еще и не безверия, понятнее и идейный штурм, которому подвергалась твердыня официальных учении
В умственной жизни образованной Франции разыгрывалась жаркая пальба Можно растеряться в обилии калибров и мундиров, складов ума и стилей пера Французский XVII век оставил людям так много интересного и разного, что рука дрогнет разметать улицу на две стороны. А все-таки, ведь все не находившиеся в рядах «святых», кто вслух, кто про себя, обзывали их «ханжами». А те, в свою очередь, упрекали всех и любых несогласных с ними в в «либертинстве», что имеет смысл самый растяжимый от «вольномыслия» до «разнузданности мысли», «распущенности», а то и «распутстве».
Но слово «либертины» все же сохранило в истории смысл звенящий, острый и благородный.
Три великие эпохи можно различить в развитии передовой, раскрепощавшейся французской мысли. Большое, почти несовместимое многообразие духовных плодов XVI века (за вычетом реформации) охватывают названием «гуманизм» или «возрождение» Точно так же кипящую разноречивость идей XVIII века объемлют словом «Просвещение». Осмелимся же все, что лежит между ними, все смущающее многообразие мыслей XVII века покрыть словом «либертинство» — «вольномыслие»
С этим будут спорить. Но это помогает увидеть движение в целом. Гуманизм, либертинство и просветительство образуют три последовательных этапа восхождения от мировоззрения средних веков к Великой буржуазной революции конца XVIII века
И мы с первого же взгляда видим тут место Жана Мелье. Весь его интеллектуальный багаж, весь его университет, все его заочные профессора — это либертины самого разнообразного склада Они подготовили его, сделали возможным его появление. И в то же время Жан Мелье — конец либертинства, его преодоление. Он — первый камень эпохи Просвещения. С него начинается эпопея просветительства.
Жан Мелье неминуемо должен был появиться как сокрушительная реакция на «католическое возрождение» — и на его успехи и на его бессилие. Но в известной мере Жан Мелье — реакция на неудовлетворительность, недостаточность успехов либертинов, следовательно на их бессилие и непригодность для полной победы
Гуманизм во Франции, как, впрочем, и повсюду, думал не штурмовать царившую религиозную- идеологию, а, так сказать, объехать ее на кривой Гуманисты словно открыли новый мир и ринулись в него — мир светский и плотский, мир любви и ненависти, человеческого хохота и человеческого ума, мир красоты и знания Они почти не спорили с ветхой религией, казалось, от нее довольно отвернуться, опершись ногами на более древние, но более прочные камни античности, и призраки средневековой веры отойдут прочь. Не надо их трогать, надо их покинуть Но жизнь основательно поправила гуманистов Нельзя было переселиться в новый мир, а массу народа оставить в старом, и масса ринулась не за ними, а в реформацию, провозгласившую не пренебрежение, а бой
Лишь во второй половине XVI века позднее поколение французских гуманистов обратилось умудренной мыслью к тому, что случилось в стороне и помимо них — к взрыву и расколу в доставшемся от средневековья мире религиозных идей и представлений, от которого они думали так легко оторваться
Поздние гуманисты и были ранними либертинами. Повернувшись лицом к пламени религиозной войны, они провозгласили неслыханную для христианства идею религиозной терпимости. Это было гуманистично. И это было признанием за мыслью права на вольность. Их, этих мыслителей, проклинавшие друг друга старая и новая церковь стали в один голос обзывать «ахристами» и «атеистами». На самом деле никогда от первого своего возникновения до последних эпигонов, никогда, ни в одной из своих даже самых крайних форм, либертинство не было атеизмом. Оно не достигло последовательного, полного безбожия. Это и отличает либертинов от просветителей — материалистов, это и позволяет обнять именем либертинов целое бурное море умов. Все оно лежит между двумя берегами: никто из либертинов уже не поворачивается спиной к вопросам религии или политики, никто из них еще не атеист, как и не революционер.
Но какое же это было кипение талантов и мыслей! Какое щедрое обилие эрудиции, логики, мастерства самых разных стилей и вкусов!
Эру либертинства открыли в конце XVI века Монтень и Бодэн. Оба еще были прямыми наследниками гуманизма, оба положили основу так называемого религиозного скептицизма — признания невозможным, тщетным с помощью разума выбирать, какая вера лучше, истиннее. И тот и другой не против веры, не против бога, нет, — но довольно людям бессмысленно резать друг друга из-за веры и бога, ибо эти споры не имеют логического решения. Бодэн изображает диспут сторонников Аллаха, Иеговы и христианского Всевышнего и дает увидеть равноценность их аргументов; остается, следовательно, бог вообще, бог на западе и востоке, вне догматов и культов, бог в человеке. У Монтеня за тщетой догматических споров горделиво поднимаются присущие людям совершенно независимо от той или иной религии ум и честность, доброта и человечность.
Заметим, Жан Мелье поистине преклонялся перед Монтенем — последним гуманистом, первым либертином.
В начале XVII века у Шаррона — уже не раздумье и сомнение, а разгоряченная битва за «мудрость», за право человека судить обо всем. Шаррон — основатель того примирения науки и религии, с неизмеримым перевесом на стороне науки, которое получило название деизма; разум, природа и бог — три названия одного и того же.
И разлилось половодье вольномыслия.
Мы отнесем сюда не только Гассенди, в наибольшей степени материалиста из всех либертинов, впрочем все же не отважившегося до конца порвать и с богом, хотя бы как с изначальным творцом атомов; мы отнесем сюда вместе с ним не только плеяду дерзновенных птенцов его гнезда: Мольера, Лафонтена. Но чем же не вольномыслие и философия Декарта! Она была апологией логики, научного метода, опытного познания всего в мире, кроме, увы, духовной божественной субстанции. Это было грандиозное усилие вполне обособить друг от друга и тем вполне примирить все физическое со всем метафизическим. Вот это примирение, согласование вместо сокрушения и было подлинной сутью вольномыслия. Но сколько же подлинной вольности, вольнолюбия, пинка схоластике в обращении Декарта как к основе основ рационализма — к здравому смыслу «простолюдинов». В основе истины, учил Декарт, лежат не многоученые мудрствования, а простые элементы простой мысли. Поэтому, «чтобы достичь истины, надо раз в жизни отбросить все доставшиеся мнения и воспроизвести заново, начиная с самых оснований, всю систему своих знаний». Жан Мелье, может быть, потому так страстно и спорил с метафизикой Декарта, что вот в этом, да и вообще во всем остальном, кроме метафизики, стоял на его плечах.
