Радий Фиш - Назым Хикмет
В одном из тогдашних журналов Назым вполне в духе конструктивистов-лефовцев напечатал такие строчки:
Зданье Большого театра
станет прекрасным амбаром ячменным.
А гардеробы подарим
гумовским манекенам...
Назыму нравилось у конструктивистов их увлечение техникой, желание писать стихи на современные темы, призывы к смелому эксперименту в области формы. А главное - среди конструктивистов был Эдуард Багрицкий.
...Важнейшей стороной нового революционного сознания, к которому Назым Хикмет приобщился в Москве и которое сделалось содержанием его внутренней жизни до конца его дней, был интернационализм. Дело революции в Китае было его собственным делом, так же как борьба немецких рабочих с фашизмом была его борьбой.
В постоянном общении с художниками разных стран и цивилизаций - индийским драматургом Эс Хабибом Вафой, китайским поэтом Эми Сяо, иранским поэтом Лахути, азербайджанскими поэтами Микаэлем Рафили и Сулейманом Рустамом, русскими поэтами Багрицким, Маяковским, Сельвинским и многими другими, - в общей атмосфере тех лет он стал не только антибуржуазным художником. Единство мировой культуры Назым Хикмет ощутил и воспринял как живую реальность.
Он стал коммунистом еще и потому, что быть им значило стать наследником культуры всего человечества. Не только Греции, Рима, Ренессанса, а всего мира - Азии и Африки, китайской и японской классики, Индии, Ирана, Латинской Америки, и в литературе, и в живописи, и в скульптуре, и в танце.
Как-то за год до его смерти мы говорили с Назымом о так называемом «национальном коммунизме» в связи с шовинистической политикой Мао Цзэдуна.
Назым разволновался, заходил по комнате.
- На кой мне черт такой коммунизм?! Если б не было интернационализма, я бы не стал коммунистом. Разве дело в том, чтобы вкусно есть и пить да хорошо жить? Или в том, чтобы мой народ стал богаче других? Этого можно достигнуть и при буржуазном строе. Уважение к любому народу как к своему собственному - без этого нет коммунизма...
По-разному можно вспоминать свою юность. С умилением над ее пылом и неопытностью: «Если бы молодость знала...»
С циничной иронией бывшего социалиста, а потом фашиста Пьера Лаваля: «Тот, кто в двадцать лет не был социалистом, у того нет сердца. Кто в сорок лет им остался, у того нет головы».
Назым вспоминал:
Из-за годов слышен бой часов
На башне, на Страстной.
Напомнил мне девятнадцать лет
Гражданской войны университет.
Уха,
военная подготовка,
книга,
театр,
балет.
У грузовика дежурят с винтовкой
мои девятнадцать лет...
Любовь: товарищ.
Профессор: товарищ.
Негр Джон,
Немец Тельман,
Китаец Ли
И мои девятнадцать лет -
Товарищ, товарищ, товарищ,
товарищи мои...
Ночью в лесу у костра из сосновых ветвей,
глядя на белый-белый,
круглый-круглый лунный лик,
Одним дыханием песни поются.
Я счастлив, друзья, в этот миг...
Я сегодня пою те же песни.
Не ношусь я по белому свету, как листок,
подгоняемый ветром.
Нет, я сам направляю вперед свой полет!..
Вы, которые вынесли то,
Чего не вынес бы в мире никто,
Вы можете прямо глядеть мне в глаза
и руку мою пожать...
Мой первый сын, мой первый товарищ, мой первый
учитель, привет,
мои девятнадцать лет!
Шевкет Сурейя Айдемир, вернувшись в Турцию, тоже попал в тюрьму. Отсидев свой срок, стал «этатистом»: в журнале «Кадро» ратовал за государственный капитализм. Стал директором торгового лицея.
На седьмом десятке он издал книгу мемуаров «Человек, искавший воду». Своему товарищу по московским университетам написал на этой книге: «Сдается, в поисках живой воды я сбился с пути».
Валя Нуреддин по возвращении в Стамбул работал переводчиком в торговой фирме. Потом журналистом. Не выдержав нечеловеческой тяжести борьбы, отошел от политики. Но сохранил уважение к тем, кто остался верен идеалам молодости. Сочинял «коммерческие» романы, но любовь к Назыму пронес через всю жизнь.
Перед смертью Валя Нуреддин вспоминал:
«В моем воображении горит все тот же огромный костер. Вокруг него тени моих тогдашних товарищей, кто умер, кто жив. Они непременно спросят меня:
- Столько лет ты водил пером по бумаге, печатался в разных газетах. Можешь ли ты предстать перед нами с чистой совестью?
Я прямо посмотрю им в глаза.
- У меня много недостатков. Но я никогда не был на стороне угнетателей...
Но они не согласятся со мной.
- Положим. Но раз ты социалист, ты должен был говорить об эксплуатации человека человеком. Ты спутал цели, маэстро».
Назым Хикмет писал из бурсской тюрьмы:
«Со сладкой печалью прочел я свои стихи, написанные двадцать шесть лет назад. Слава богу, я и сейчас такой же ребенок, как двадцать шесть лет назад. И сейчас, через двадцать шесть лет, во мне горит желанье «прорваться сквозь годы и годы», «тоска по небесам иных цветов». Тюрьма лишила меня сна, аппетита, здоровья. Но не убавила ни капли от моего оптимизма, от моей веры в людей».
По-разному можно вспоминать свою юность…
В 1927 году в Москве Назым снимал комнату на Тверском бульваре в большом многоэтажном доме, напротив здания ТАСС.
- Как-то мы с Виктором Гусевым, - рассказывал Исидор Шток, - зашли к нему. Он был болен. Грипп, что ли, или ангина. Он с трудом привыкал к нашему климату. Лежал на железной кровати в крохотной комнатушке. И работал. Писал. Потом, когда я читал в газетах о Назыме в турецкой тюрьме, перед моими глазами всегда возникали эта железная койка, его знакомые голубые глаза, жесткие темно-рыжие волосы и рука с карандашом на блокноте... Он увидел нас, обрадовался. Начал читать по-турецки. О мировой коммуне-оркестре. Потом о больном Колоссе Родосском.
