Лев Шаховской - С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы
Верещагин набросал карандашом профиль солдата в свою записную книжку.
– Видишь, – сказал доктор, снова обращаясь к Мочалову, – как тобой интересуются, портрет с тебя написали.
– Ну! – проговорил Мочалов. – Уж мне один портрет – на тот свет! – добавил он слабым голосом.
От наших раненых мы перешли к раненым туркам. Эти помещались вокруг дерева, в тесной куче, на открытом воздухе, так как палатки все были еще заняты нашими ранеными. Сестры милосердия и фельдшерицы, стоя на коленях посреди этой пестрой группы, делали перевязки; гвалт и шум тут стоял страшный. Каждый хотел, чтоб им занялись раньше другого, каждый лез вперед, толкал своего раненого товарища. Стояло принести ведро воды – у ведра между ранеными затевалась драка; стоило явиться солдату с мешком для раздачи хлеба – раздача становилась невозможной, ибо все лезли к мешку и рвали мешок из рук. Приставленная для порядка стража безнадежно разводила руками, не зная, как тут быть. «Чистые звери! – говорил солдат, глядевший на кричащую, стонущую и ревущую группу. – На них конвоя-то нужно больше, чем их самих есть». «Наших егерей-то как порезали!» – замечал другой. «Переколоть бы их всех!» – слышалось в третьем месте. Но то были только слова. Наши же солдаты собрали всех этих раненых на поле сражения и принесли на перевязочный пункт. В самую возбужденную минуту, в минуту взятия редута, редкий штык поднимался, чтобы приколоть раненого турка. На деле русский солдат показал себя высоко великодушным, хотя турки и сделали со своей стороны все, чтобы возбудить в нашем солдате чувства раздражения и злобы.
Мы отошли от группы раненых турок, в которой всего пять-шесть человек тяжелораненых были симпатичнее других, лежа спокойно и видимо страдая; между этими последними один раненый в грудь очень напоминал собой одну из тех восковых фигур, которые показывают в музеях под именем раненого зуава. Он тяжело поднимал и опускал грудь, открывал медленно большие черные глаза и выказывал два ряда белых как снег зубов; он был при последнем издыхании. Мы отошли от группы при звуках похоронного марша, какой слышали поутру: то несли Эбелинга, положенного в дубовый горб, к запряженной волами телеге с тем, чтобы тело покойного переправить в Россию.
Горний Дубник,19 октября 1877 г.Отступление турок от Дольнего Дубника в Плевну. Окончательное обложение Плевны
Сегодня утром получено было известие, что турки очистили Дольний Дубник и под покровом темной ночи ушли в Плевну. Генерал Гурко тотчас же по получении этого известия перенес свою квартиру в Дольний Дубник, и в настоящую минуту цепь наших аванпостов стоит уже у самой подошвы Плевнинских высот; наши орудия перестреливаются с турецкими орудиями Опанца. Сегодня мы подошли к самому выходу из Плевны со стороны Софийского шоссе, подошли без боя, благодаря внезапному бегству турок из сильно укрепленных ими позиций Дольнего Дубника. Позиции эти были для нас очень важны, и занятие их предполагалось на завтра, 21 октября, но турки сами поспешили избавить нас от лишнего пролития крови и своим бегством облегчили нам задачу подойти ближе и обнести укреплениями выход из Плевны на Софийское шоссе. Причина бегства пяти турецких батальонов с четырьмя орудиями из укреплений Дольнего Дубника объясняется теми же мотивами, что и сдача Телиша после трехчасового артиллерийского огня, что и отступление Шефкет-паши из Радомирцев в Орхание, – объясняется победой, одержанной нами 12 октября над турками под Горним Дубником; все это только отголоски дела 12 октября. Почувствовав, вероятно, новую силу, выставленную Россией в войсках гвардии и положив раз перед этой силой оружие, турки просто боятся снова вступать с ней в бой; дело 12 октября очевидно деморализовало турок. По крайней мере, сдача Телиша и отступление из сильно укрепленных позиций показывают у турок явное нежелание защищаться против нас. Это нежелание и некоторая деморализация в турецкой армии подтверждаются и другими соображениями; например, при сдаче Телиша захвачена была официальная переписка турецкого военного министерства с пашой, начальником Телишского гарнизона, в которой между прочим заключается запрос министерства к паше о числе беглых солдат и предписание, в виду увеличившегося в последнее время дезертирства в турецкой армии, наказывать дезертиров примерным образом. Наступившее здесь сырое и холодное время, недостаток теплой одежды у турецких солдат и появление под стенами турецких укреплений свежего отборного русского войска, доказавшего свою храбрость и стойкость в течение десяти часов боя 12 октября, должны были охладить фанатизм, с которым по сию минуту турецкий солдат защищал свою боевую позицию в Плевне и ее окрестностях. По отношению к Плевне есть также некоторые признаки того же охлаждения фанатизма в турецком солдате. Допрошенные в последнее время беглые из Плевны показывают, что гарнизон Плевны хорошо сознает свое беспомощное положение пойманного зверя, запертого в клетке. Турецкие солдаты якобы жалуются между собой на Осман-пашу, говоря, что рано или поздно придется им положить оружие, для чего же в таком случае командир заставляет их страдать от холода, голода на кукурузе и умирать под грохотом русских орудий? Один из допрошенных беглых уверял, что в Плевне существуют два ярко обозначенные настроения: солдат, желающих поскорее выйти из несносного положения, и Осман-паши, решившегося держаться во что бы то ни стало. Насколько справедливы все эти рассказы беглых, мудрено решить, одно только несомненно во всяком случае, что Осман-паша и его армия окружены русскими силами как кольцом со всех сторон, и все выходы из Плевны заперты нами. Окружает Плевну не какая-нибудь редкая цепь из пехоты или кавалерии, но целый, непрерывный круг укрепленных позиций, так что в случае намерения Осман-паши прорваться из Плевны через нашу цепь, ему придется выйти в открытое поле против наших укреплений и брать эти укрепления штурмом, то есть придется очутиться в том самом положении, в каком мы были недавно под Плевной: в открытом поле против русских редутов, рвов и ложементов, но с придачей еще к ним нашей кавалерии, готовой преследовать неприятеля и всюду отрезать ему путь отступления. Словом, употребляя название Плевны в смысле нарицательном, можно сказать, что мы вокруг настоящей турецкой Плевны образовали свою русскую контр-Плевну. Но быть может, Осман-паша не захочет проливать лишний раз кровь своих солдат и предпочтет попросту положить оружие и сдаться на капитуляцию? Конечно, это всего более было бы желательно, но всего менее можно ожидать этого от фанатика, истого турка Осман-паши. Наконец, Осман-паше остается на выбор поступить так, как поступили турки на Шипке в начале июля месяца, почувствовав себя окруженными со стороны Габрова и Казанлыка. Заметив, что им отрезан правильный путь к отступлению, они бросили на месте все орудия, весь лагерь с запасами и ночью ползком уходили налегке по лесным тропинкам. На следующие дни наши казаки и болгары приводили целыми сотнями в Казанлык турок, бежавших с Шипки и прятавшихся в кукурузе по полям, в лесу и лощинах гор. Многие из этих беглецов приходили сами в Казанлык и отдавали оружие, умоляя спасти их от голодной смерти. Без сомнения, пятидесятитысячной армии Осман-паши уйти втихомолку будет труднее, чем небольшому гарнизону Шипки.
