Иван Хомич - Мы вернулись
Озеро я показал командирам на карте, ближайший маршрут был показан на местности.
- В случае каких-либо существенных изменений Роман Александрович всех оповестит, - сказал я напоследок.
- С момента опускания в подкоп все беспрекословно подчиняются Ивану Федоровичу, - отдал приказ Лопухин.
Мы заглянули друг другу в глаза. Как будто проверили еще раз друг друга. Потом поглядели во двор. Увидели гитлеровцев с собаками. Они шныряли по закоулкам, по общим уборным, как обычно это делалось перед закрытием блока.
Кто-то пошутил вполголоса:
- Ищите, прохвосты, вынюхивайте все на земле, а мы от вас под землей уйдем. И псам вашим туда нет доступа.
Когда мы прощались, я еще раз предупредил всех о строжайшей конспирации и дисциплине, указал, что маршрут командиры должны дать людям только перед самым опусканием в подкоп.
Лопухин добавил:
- Там же каждый получит порцию сухарей.
Договорились, что если есть ножи или другое колющее, режущее оружие, конечно, взять его с собою. Очень бы хорошо также иметь махорку. Она может понадобиться для двух целей: во-первых - посыпать дорогу, чтоб помешать взять след ищейкам, во-вторых - засыпать глаза гитлеровцам, если все-таки догонят или преградят нам путь.
Солнце уже совсем спряталось за лесом. По одному мы оставили чердак, спустились вниз.
Теперь остановка была только за темнотой, за подходящей ночью.
Двадцатого ноября резко похолодало, по небу поплыли тяжелые облака, подул порывистый ветер. Перед самым закрытием блоков был получен сигнал - в поход!
Вечером скрыто мы собрались во втором блоке. Я увидел Романа, он весь горел радостью и решимостью. Роман Александрович сказал:
- Долго ждали - дождались!
Я ничего не ответил, только крепко стиснул его пальцы. Казалось, неосторожным словом можно спугнуть темноту, развеять тучи, и я молчал.
Роман осведомился тревожно, здоров ли я?
- Здоров, только бунтует все во мне. Скорее бы уж спускаться!
Роман улыбнулся:
- Теперь уж недолго. Как только улягутся люди, так
и пойдем.
Потом спросил, можно ли уже посылать Павла Антоновича вниз открывать горловину.
К большой тревоге своей я увидел, что порывистый ветер разогнал тучи и стало значительно светлее. Прильнув к решетке, я внимательно оглядывал двор, ограду. Ясно видны были силуэты часовых и даже колючая проволока забора.
Я указал на все это Роману, надеясь, что он сам взвесит, как опасна для нас светлая ночь. Но глаза Романа сияли, он с нетерпением ждал команды.
Как ни больно мне было разочаровывать его, а пришлось. Я сказал:
- Пока светло - нельзя. Перебьют всех.
Роман сразу помрачнел, исчезла чудесная улыбка, зубы сжались. Видно, и у него нервы стали сдавать. Но спорить не стал.
Оставаться у него в комнате было невозможно, к врачу могли прийти посторонние. Я вышел в коридор, пристроился в углу на подоконнике, непрерывно следя через оконную решетку за двором и за небом.
В блоках было темно, немцы экономили электроэнергию. Свет был только у проволоки, с перерывами освещалась вся колючая ограда лагеря.
Примерно к 23 часам стало еще светлее, высыпали звезды, в небе таяли редкие рваные облака.
Здравый рассудок и весь вводный опыт подсказывали - идти нельзя, охрана заметит - перебьют. Mнe, строевику, да еще пограничнику, это было предельно ясно, но у людей нервы не выдерживали; "строители" наступали на Романа и требовали открыть доступ в подкоп, а там... будь что будет!
Естественно, я не мог согласиться с таким "доводом". Нельзя было рисковать своей и десятками чужих жизней. Надо ли говорить, что мне так же, как и другим, не терпелось уйти, что меня так же, как и всех, пугала неизвестность лишнего дня пребывания в лагере.
Очень одиноко было мне в эти часы. Я не раз спускался вниз, снова подымался наверх. Посмотрю на лазаретный двор, забор, охрану - нет! Все видно!
Роман и Павел Антонович то и дело подходили ко мне, всем хотелось быстрее - вниз, не мучиться здесь наверху. Они терпели, терпели, потом начали мне говорить, а вернее, меня уговаривать: дескать, для открытия горловины тоннеля потребуется около часа и то при очень большом напряжении и при благоприятных условиях.
Может, спуститься, начать работы, а там... опять же видно будет.
Но вот это-то "видно будет" меня никак и не устраивало.
Я сказал:
- Смотреть надо здесь, а не там. В подкопе немного увидишь.
Несвоевременное открытие горловины могло погубить титанический шестимесячный труд, убить в людях веру в освобождение, привести, наконец, прямиком к виселице. Я пытался все это втолковать товарищам, даже пробовал отшучиваться - в тяжелые минуты прибаутки нередко помогают. Но всему приходит конец, шутить больше было нельзя, люди изнервничались, все были раздражены. Только Роман казался стойким, но внутри, наверно, и у него все клокотало.
После двенадцати часов ночи Роман ничего не спрашивал, он только изредка подходил ко мне, молча смотрел в окно на светлый двор блока и снова тихо уходил к себе. В последний раз он подошел, заглянул мне в глаза, опять в окно. Что думал в эту минуту - не знаю.
После долгого тяжелого молчания я сказал тихо, но твердым, уверенным голосом:
- Идти нельзя. Надо распустить людей до завтра. Скоро утро, теперь не поможет темнота.
Роман покачал головой, я услышал протяжное:
- Да-а... Он спросил:
- А завтра? .
- Посмотрим.
Кто-то из наших незаметно приблизился к окну и, вероятно, слышал наш разговор. Он сказал ни к кому не обращаясь:
- А завтра нас могут угнать в Германию, могут немцы обнаружить подкоп и тогда - прощай, жизнь...
Товарищу никто не ответил. Роман только покосился на него.
Я пожал им обоим руки со словами:
- До завтра.
Попрощались и разошлись мы не весело.
Однако злоключения этого дня, как выяснилось, еще не кончились. Предстояло незаметно выбраться из второго блока, пройти, а местами проползти двор и до подъема занять свое место на нарах. Со мной шел бывший начфинотдела одной из приволжских областей. Он был немного моложе меня, но грузный и малоподвижный.
Был второй час ночи, обычно дежурные санитары палат в такое время спят. Мы, не задумываясь, открыли дверь, вошли в большую палату второго блока и уже наполовину прошли ее, как вдруг услышали громкий голос:
- Микола, а Михола, проснись! Пришли чужаки пайки воровать!
Послышались шаги санитаров, два человека погнались за нами. Была большая опасность, что они подымут шум, с нар послезают десятки голодных людей и устроют нам самосуд, как ворам, или поймают и передадут лагерным полицейским, а те - немцам и начнется кутерьма.
Нам и в голову не приходило, что так угрожающе может закончиться наше мирное шествие через палату.
