Юрий Алянский - Варвара Асенкова
Не пожалейте ваших рук!
Стон стоял в зрительном зале».
Когда спектакль окончился и начался разъезд, многие актеры за кулисами поздравляли ее с успехом, целовали, улыбались. Сестры Самойловы, не дождавшись окончания спектакля, уехали домой. Впрочем, это к лучшему зачем в такую радостную минуту видеть кислые или напряженные лица за вистников?
19 февраля снова началась в петербургских театрах масленичная страда. Асенкова, будто в лихорадке, играла больше всех — выходила на сцену в различных ролях по шесть-восемь раз в день, едва успевая переодеваться. Парашу она за эту неделю сыграла 5 раз. А всего за неделю выступила в 19 различных пьесах!
К концу февраля здоровье ее резко ухудшилось. Боли в груди стали нестерпимыми, кашель временами душил ее. Врачи разводили руками или прописывали лекарства, не приносившие облегчения.
Враги будто только и дожидались этого. Межевич после некоторой «передышки» выступил в «Литературной газете» с рецензией на дебют воспитанницы театрального училища некоей Гриневой. Он написал о робкой ученице, что она в роли Параши лучше Асенковой. Одновременно поднялась новая волна травли в самом театре. Организовывалась клака — наемные «энтузиасты» неистово хлопали, к примеру, Самойловой и шикали Асенковой. По городской почте снова потекли пасквили и карикатуры, которые нет-нет, да и попадали Вареньке в руки — домашние не успевали их перехватывать. Грязные листки обжигали пальцы, лишали последних сил, так необходимых для напряженной работы.
Мстили и отвергнутые «поклонники таланта». Некий купчик, раздосадованный, очевидно, тем, что Асенкова игнорировала его пошлые ухаживания, додумался до того, что, скупив билеты, высадил в первый ряд партера лысых людей. В зале начался хохот, и представление было сорвано Асенкова в слезах убежала за кулисы.
23 мая пятеро пьяных офицеров, сидя в первых рядах, демонстративно громко разговаривали, хохотали, буянили, выкрикивали Асенковой оскорбительные замечания. Соседи хулиганов делали вид, что ничего не замечают. Дебоширство офицеров продолжалось до тех пор, пока плац-адъютант не вывел их из театра вон.
Но спектакль снова был сорван.
Вскоре опять пришао анонимное письмо. В нем в грубом тоне предупреждалось, что Асенкова будет изуродована. Домашние не придали этому особенного значения, считая, что письмо — очередная пу стая угроза, каких немало приходило в последние месяцы. Но через несколько дней, когда Асенкова после спектакля усаживалась в карету, какой-то офицер, поджидавший ее у выхода из театра, бросил в окно кареты зажженную шутиху По счастью, она угодила в шубу актера Петра Ивановича Григорьева и погасла. На этот раз Варенька действительно едва не лишилась не только красоты, но и жизни.
О случившемся сейчас же дали знать шефу армии великому князю Михаилу Павловичу Тот приказал строго расследовать дело. Выяснилось, что виновником оказался офицер Волков, безуспешный соискатель Варенькиной благосклонности. Волкова упрятали на гауптвахту Однако он и тут продолжал буянить, грозя по выходе похитить Асенкову и увезти. Кутузка не охладила его страстей. Артистка к тому времени переехала на дачу в Ораниенбаум и там ожидала окончания этого дела.
В случае с Волковым Варенька решила взять реванш.
Ей сообщили, что в такой-то день и час виновника возмутительной выходки повезут в ссылку на Кавказ мимо ее дачи. Это обстоятельство вызывает сегодня улыбку дорога из Петербурга на Кавказ вовсе не проходила мимо Варенькиной дачи; дорога шла на юго-восток, а Ораниенбаум расположен от столицы в юго-западном направлении. Но Волкова повезли через Ораниенбаум.
И вот в назначенное время Асенкова в нарядном платье и модной шляпке сошла с горьг где находилась ее дача. Шла она не одна. Генерал Становой, командир Волынского полка, к которому принадлежал обидчик, дал ей целую свиту из десятка офицеров (надо полагать, офицеры отправились в этот служебный наряд с особым удовольствием) Назначение охраны также забавно. Потому что в арестантской карете, надо думать, находилось по меньшей мере два жандарма, и никакая реальная опасность молодой артистке не угрожала.
В окружении блестящей свиты офицеров Варенька стояла у дороги и смотрела на едущего мимо Волкова. Тот, высунувшись из окна кареты, погрозил ей кулаком и крикнул:
— Погоди, не уйдешь, рано или поздно попадешься!
Варенькины спутники хохотали.
Это был маленький спектакль, который Асенкова устроила для собственного удовольствия — в возмещение тех моральных унижений, какие сыпались на нее градом.
Пребывание на ораниенбаумской даче вовсе не было отпуском. Она снова ездила в Петергоф для участия в придворных спектаклях, а потом, поздно вечером, возвращалась в коляске на дачу измученная, часто — с ощущением озноба или жара.
Теперь уже многие стали замечать ее исхудалость, пятнистый румянец, лихорадочный блеск глаз, даже изменение голоса, такого красивого и певучего. В октябре к Асенковой пригласили врача дирекции императорских театров Гейденрейха. Теперь болела не только грудь — все тело содрогалось от боли. Казалось, адский огонь сжигает ее изнутри. Гейденрейх прописывал какие-то снадобья, компрессы, припарки, но больной становилось все хуже. Иногда, правда, наступали светлые периоды, брли отступали. И Варенька мчалась в театр, и играла, играла, не думая ни о чем. Но эти светлые периоды становились все короче. Все короче.
Работать приходилось и в самые тяжкие для нее дни, когда не было никакой возможности под няться. Но она поднималась, несмотря на протесты домашних, и ехала в театр. Так случилось и 2 декабря, в бенефис артистки Шелиховой. Варенька не хотела испортить спектакля, который, она это хорошо знала, так важен для ее товарища по сцене. И она играла — больная, едва держась на ногах.
Сороковой год заканчивался печально. Жизнь таяла.
И, кажется, безвозвратно…
1841, или кипарис на смоленском
Наступил сорок первый год, и многим стало очевидно, что Асенкова умирает, что дни ее сочтены Всем, кроме нее самой.
Никто не смог ей помочь. Наука знала про чахотку только то, что она — чахотка. Люди, не сведущие в медицине, знали на этот раз столько же, сколько врачи. Чахотка — это чахотка. Но даже этот диагноз не был установлен с достаточной определенностью.
В те дни, в те недели, когда угасал «метеор» русского театра, когда утекали последние силы «божественной» и «фантастичной» женщины, Петербург жил своей обычной жизнью, не меняя ее даже в мелочах. Строились дворцы, разбивались парки, дава лись балы и маскарады. В зале Энгельгардта открылся «Тиволи»-зимний сад с фонтанами и гротами. А «Северная пчела» задавалась глубокомысленным вопросом, где в Петербурге можно пообедать по всем правилам искусства, и приходила к печальному выводу, что только в трех местах — у г Веделя, в Павловском вокзале и у г Леграна в доме Жако, на углу Морской и Кирпичного переулка. В других местах можно поесть хорошо и плотно — но не пообедать!
